Последний порог
Шрифт:
С горечью Милан вспомнил о том, сколько раз он предупреждал свое начальство: «Организационная структура наших резидентур далеко не совершенна. Мы не извлекли уроков из провала «Красной капеллы», где каждый агент был связан со слишком многими людьми...»
Подумав об этом, Радович вспомнил об Элизабет Майснер. На глаза навернулись слезы. Теперь он даже был рад, что Элизабет убили. Он жалел только об одном — о том, что самому не удалось застрелиться. Да он, собственно, и не стремился к этому. Он видел перед собой ненавистные рожи жандармов,
Постепенно одеревенение начало проходить, он опять ощущал свое тело, но зато в нижней части туловища начались резкие боли — видимо, кончилось действие морфия. Затем боли начались и в голове, в висках сильно стучало.
— Чаба... — прошептал Милан.
Врач наклонился над раненым, положил руку на его потный лоб — он был горячим.
— Я слушаю тебя.
— Ты намерен меня вылечить?
— Разумеется.
— Тебе это приказали?
— Я врач, Милан, и лечить больных и раненых — моя прямая обязанность. К тому же ты мой друг.
— Ты все еще считаешь меня своим другом?
— Конечно, и всегда считал.
— Но ведь я коммунист.
— Это твое личное дело, Милан. — Чаба пощупал пульс — он был учащенным. Глядя на часы, Чаба считал удары. Затем он достал из врачебной сумки болеутоляющее: — Прими, — и дал Милану воды запить лекарство.
— Каково мое состояние, Чаба?
— Я поставлю тебя на ноги.
— Я не об этом. У меня ужасные боли.
— Я знаю. Держись, чуть позднее я впрысну тебе морфий.
— Отвечай, Чаба, только ничего не скрывай.
— Можешь на меня положиться, Милан. Я сделаю все возможное.
— Ты вылечишь меня?
— Разумеется.
На несколько секунд воцарилась томительная тишина. Радович задышал быстрее. «Значит, он хочет выжить, — подумал Чаба. — Это очень хорошо».
В этот момент в коридоре послышались приближающиеся шаги надзирателя. Вот он остановился перед дверью. «Прислушивается, — решил Чаба. — Ну слушай, слушай...» Однако вскоре шаги надзирателя стихли в конце коридора.
— А когда я выздоровею?.. — Милан впился взглядом в лицо Чабы. — И что же тогда со мной будет?
— Ты будешь здоров, — быстро ответил Чаба. — Организм у тебя крепкий, слава богу.
— Да, но что же тогда со мной будет?
Чаба не понял вопроса и переспросил:
— Что значит «что же тогда со мной будет»?
— Ну и наивный же ты, Чаба! А это уже опасно.
— Я тебя не понимаю.
— Как ты думаешь, почему Эккеру нужно, чтобы я выздоровел?
Чаба догадывался, что беспокоило его друга, но не знал, что же ему на это ответить.
— Чаба, такие, как Эккер, каждый божий день сжигают в душегубке или же убивают по нескольку тысяч человек, а тут вдруг они решили вылечить меня. А зачем?
Чаба, чтобы успокоить друга, пожал ему руку:
— Я, конечно, ничего не знаю о дальнейших планах Эккера, зато вижу, что ты здесь и лежишь больной. Мне как врачу доверили вылечить тебя, и я это сделаю.
— Для того чтобы меня мучили дальше? Они хотят принудить меня признаться. Неужели ты не видишь, для чего затеяна вся эта игра?
— Если и вижу, то все равно ничего не могу поделать. А ты не позволяй себя мучить.
— Выходит, я должен стать предателем? Ты бы стал им?
— Не знаю. Я не занимаюсь политикой и потому вряд ли попаду в подобное положение.
Наступила долгая пауза, после которой Милан попросил:
— Убей меня. Ты должен это сделать. Если ты мой друг, ты это сделаешь.
— Милан, я врач и не могу нарушить врачебную клятву. Я не могу стать убийцей. Я бы не сделал этого и тогда, если бы передо мной находился самый заклятый враг.
— Но ведь я все равно приговорен к смерти, — с отчаянием в голосе проговорил Милан. — Я застрелил трех или четырех жандармов. Неужели ты этого не понимаешь? Если ты меня вылечишь, ты только продлишь мои страдания.
Чабу охватило чувство горечи. Он не знал, как еще объяснить Милану, что убить его никак не может. Он должен его лечить даже тогда, когда будет знать, что завтра Милана казнят.
— Пока ты живешь, ты будешь надеяться на побег, иначе говоря, на спасение.
Радович чувствовал, как он слабеет, а боли все усиливались и усиливались. Собрав остатки сил (он боялся, что в любую минуту может потерять сознание и упустить возможность умереть), он быстро заговорил хриплым голосом:
— Человеку в двадцать восемь лет, разумеется, умирать не хочется, но у меня есть на это причина. Чаба, я хотел бы жить! Хотел бы очень много понять, хотел бы увидеть свою невесту, хотел бы жениться... У меня есть ребенок. Если бы у меня была хоть какая-нибудь надежда, ну самая крохотная... Но ее у меня нет... Меня не оставят в живых... Да и во мне самом ничего уже не осталось живого, только одно отвращение... Я боюсь, Чаба! Очень боюсь. У меня уже нет сил, чтобы переносить такие мучения. Они меня доконали. Жилы все из меня повытягивали: я уже стал бояться пыток. Если ты мне не поможешь, я, сам того не желая, стану предателем, а я не хочу этого. Не хочу! Прошу тебя, убей меня или дай что-нибудь такое... Выйди на минутку, и я сам себя у бью...
— Успокойся, Милан. — У Чабы ужасно разболелась голова. Хотелось кричать, рыдать. Были моменты, когда ему казалось, что он сходит с ума.
Глаза у Милана лихорадочно блестели, болеутоляющее, видимо, уже не оказывало на него никакого действия, тело покрылось потом. Чабе чудилось, что он все еще слышит голос Эккера, который говорит ему: «Радович не должен умереть».
«К сожалению, в данном случае смерть вполне целесообразна, — думал он. — Целесообразность тех или иных действий или же решений определяется этическими нормами человека. Так, выздоровление Милана для меня лично — действие целесообразное, поскольку мои этические принципы основываются на врачебной клятве. Но Милан — коммунист, и его этика требует от него верности своим идеям».