Последний порог

Беркеши Андраш

— Именно об этом и идет речь! — воскликнул Чаба.

— Сынок, я не собираюсь спорить с тобой: ты должен явиться к новому месту службы.

— Отец, я всегда повиновался тебе...

— Я надеюсь, что это же ты сделаешь и сейчас. — Генерал выпрямился, отчего могло показаться, что он вырос, голос его стал более решительным, почти приказным.

Однако это не только не смутило сына, но и еще больше утвердило его в решимости, и он энергично бросился защищать свои права:

— Я с детских лет хотел стать врачом. Это, так сказать, была мечта моей жизни. Ты лучше других знаешь, как я не любил и не люблю военную форму и военную службу. Наш Аттила погиб. Я очень хорошо понимал, что для тебя означала смерть моего старшего брата.

С его гибелью для тебя, если можно так выразиться, рухнули все твои мечты. Я знаю, какое значение ты придаешь семейным традициям. Я тебя очень люблю, поэтому я глубоко сочувствовал твоему горю и без лишних уговоров выполнил твою просьбу — стал кадровым офицером. Отец, ты для меня всегда был живым примером, даже тогда, когда по некоторым вопросам наши мнения и расходились. Я всегда считал тебя правым, всегда старался идти с тобой в ногу. Ты часто говорил о том, что Гитлер доведет Венгрию до разгрома и разорения. Более того, я не забыл, что ты называл нашего нынешнего премьера пособником фюрера. И вдруг теперь ты хочешь, чтобы я совершил такое... Отец, я этого не смогу сделать... На этот раз я не повинуюсь тебе.

Слова сына потрясли старика, в глубине души ему было жаль Чабу, но одновременно он гордился им. Тогда он решил изменить тактику. Генерал достал из шкафчика бутылку коньяка и рюмки.

— Давай выпьем, — предложил отец.

Оба охотно выпили, после чего генерал с заученным спокойствием дипломата поинтересовался:

— Каковы же твои намерения?

— Я ухожу в подполье.

— Если говорить по-венгерски, ты будешь дезертиром.

— У меня нет другого выхода.

— Надеюсь, тебе известно, что дезертиров военный трибунал судит даже в их отсутствие, а против родственников возбуждает уголовное дело?

— Это мне известно. — Чаба закурил. — Сейчас я ухожу... Позже я позвоню тебе и сообщу о своем окончательном решении. Ты немедленно заявишь на меня как на дезертира. Тем самым ты снимешь с себя все подозрения и, следовательно, полностью обезопасишь себя.

— Великолепно. Как ловко ты придумал! Только мне кажется, вернее, я даже убежден в том, что за каждым твоим шагом уже следят. И еще кое-что. А ты не задумывался над тем, почему именно тебя назначили к Бабарци?

— Думать-то думал, но никакого объяснения так и не нашел.

Чаба посмотрел в сад. Небо уже окрасилось первыми лучами солнца, на деревьях и кустах блестела роса.

— Прежде чем совершать что-то, сын, неплохо поразмыслить. Только неумный человек может доверить свою жизнь слепому случаю. Твоего дядю замучили пытками. Мы все находимся под подозрением, особенно я. Без доказательств моей вины гестапо не осмелится арестовать меня, так как меня знают в мире, я пользуюсь популярностью у народа, в армии считаются с моим авторитетом. Какая-то злая сила хочет втянуть нас в опасную игру, ставка в которой жизнь. И мы должны выиграть. За нами следят, и, если ты сбежишь, меня объявят твоим пособником, а этого одного уже вполне достаточно, чтобы рассчитаться со мной. Возможно, что именно на такой шаг они нас и толкают, а вернее, провоцируют. Сын мой, поверь, что я тебя люблю больше жизни. Мне далеко не безразлична твоя судьба. У меня такое мнение, что если ты явишься к новому месту службы, то мы спутаем их карты, приведем врагов в замешательство и, что еще важнее, выиграем время, а в данной ситуации время — это жизнь. Правда, не скрою, тебе будет нелегко, так как тебя будут провоцировать на каждом шагу, но ты должен выстоять. Не только ради себя самого, но и ради всех нас. И ради Андреа тоже. А мы тем временем соберем силы и подготовим твой побег, если в нем будет необходимость. Ради сохранения собственных жизней, сынок, нам придется немного поиграть.

— Отец, я не подготовлен для такой игры. Я только тогда могу защищаться, когда стою лицом к лицу с нападающим на меня.

— Другого выхода у нас нет. Твоя теперешняя попытка бежать

равносильна самоубийству, а это мы сумеем сделать и позже.

Доводы отца и его поведение сбили Чабу с прежних позиций. Он сел и безнадежно уставился в пустоту.

— Боже мой, почему судьба меня так преследует и я должен страдать из-за этой чертовой политики?

— Это тебе только так казалось. Тот, кто бежит от политики, неминуемо погибнет. Особенно если он крупный землевладелец. — Генерал подошел к сыну и, положив ему руку на плечо, сказал: — Выше голову, сынок, мы живы и без борьбы не сдадимся.

Чаба глубоко задышал. Дойдя заплетающимися шагами до окна, он печально посмотрел в небо.

Майор Бабарци, собственно говоря, совсем позабыл тот давний случай, когда, будучи в Балатонвилагоше, подрался с Миланом Радовичем. С тех пор прошло много времени, другие, все новые и новые события, в том числе и трагические фронтовые, заслонили фигуру Радовича, а сам инцидент стерся в памяти. Однако стоило только майору вновь увидеть Радовича, как события той ночи вновь всплыли в его памяти. Дабы не оскорблять самолюбия руководства отдела венгерской контрразведки и одновременно с этим дать ему возможность воспользоваться видимым суверенитетом, Эккер из чисто тактических соображений передал дело Радовича группе, которой руководил Бабарци. Разумеется, и в этом случае они не могли действовать абсолютно самостоятельно, однако отдельные задания возлагались на людей майора, тем более что они лучше знали местные условия. И все-таки ни допрашивать Милана, ни разговаривать с ним, ни вообще входить с ним в контакт они не могли, за исключением самого майора, который по вечерам видел Милана. Правда, сам майор делал вид, что судьба Милана целиком и полностью в его руках. Милан, конечно, понимал, что это далеко не так, что Бабарци всего лишь пешка в руках Эккера, однако не хотел портить майору настроения и притворялся, будто верит его словам.

Небритый, в наручниках, которые впились в его запястья, Милан, терпя боль, сидел перед майором и думал, почему тот не избивает его ни стеком, ни резиновой дубинкой.

Майор, как и раньше, был элегантен. На нем был френч, кавалерийские бриджи и английские сапоги для верховой езды. Он был подвижен — видимо, канцелярская работа еще не дала о себе знать, походка его по-прежнему отличалась плавностью.

— У нас с тобой, помнится, был когда-то спор, который мы так до сих пор и не разрешили, — заговорил майор, прохаживаясь перед арестованным. — Хочу сообщить тебе, что он не имеет никакого отношения ни к твоему теперешнему положению, ни к тому, что с тобой может случиться. Понял?

— Понял, — ответил Милан. — Но почему вы говорите мне «ты»?

Бабарци на миг остановился:

— Так, по привычке. Здесь, в этом здании, мы как-то не привыкли обращаться на «вы» к шпионам, предателям, короче говоря, к различным отбросам общества. А ты принадлежишь к одной из этих категорий. Понял? — Милан ничего не ответил, он уже сожалел, что заговорил об этом. — И еще кое-что, — заметил майор. — Само собой разумеется, что я ненавижу и презираю тебя, потому что я вообще страстно ненавижу изменников и предателей. Понял? А теперь с тобой желает побеседовать капеллан Эндре Поор. Разрешение на беседу я дал.

Когда в комнату вошел Эндре, Милан с подозрением уставился на него, не зная, что же тот ему скажет. Эндре немного растерялся, хотя несколько дней готовился к этой встрече, продумывал до мельчайших деталей каждую фразу. Однако стоило только ему увидеть Милана, как вся заранее заготовленная речь вылетела из головы.

Священник на миг закрыл глаза и прошептал:

— Господи, пошли мне силы, не оставь меня попечением своим... — Эндре шептал и чувствовал, что воспоминания о совместно проведенных днях еще слишком свежи в его памяти. Поправив очки, он сложил руки на груди: — Господи, Милан, где мне пришлось встретиться с тобой!