Последний русский
Шрифт:
– Разве ты не видела?
– У меня же нет. И в школе не было.
– Как-нибудь в другой раз.
– Жаль… Ну ладно… Тогда, может, давай, выключим свет? – предложила она и, не дожидаясь ответа, погасила настольную лампу. – Так еще класснее! – сказала она. – А вообще-то мне ужасно нравится, что ты так серьезно ко всему относишься.
В первую секунду я хотел протянуть руку и включить свет, но почему-то не стал этого делать.
– К чему я серьезно отношусь?
– Да ко всему. Например, к своим занятиям. Это потрясающе! Я бы хотела стать тебе верным другом, настоящей помощницей, хотя знаю, что тебе это совершенно все равно. Я всегда мечтала стать настоящим другом необыкновенному человеку. А если он захочет – то и подругой. Больше всего на свете мне бы хотелось сделаться
На это, естественно, я ничего не мог ей сказать.
– Только к женщинам ты относишься все-таки чересчур серьезно, – продолжала Ванда. – Вообще к «этому делу». И в детстве был таким. Не считая, конечно, тех ночей, когда наши мамы засиживались за шитьем, нас укладывали спать, а мы с тобой совали друг другу ноги под одеяло. Помнишь? Скажешь, обыкновенное детское баловство, да?
Незачем было и отвечать. Конечно, не обыкновенное баловство. Но это не имело никакого значения. Мало всякого было в детстве!
– Ты и ко мне серьезно относишься, Сереженька. Сразу хочется перед тобой покривляться, поиграть в серьезные игры, в жениха и невесту. А ведь я прекрасно понимаю, что тебе вовсе не хочется на мне жениться. Но меня это ничуть не обижает. И знаешь, почему? Потому что знаю, если бы захотела, у нас бы с тобой получилось. Я же не забыла, как мы с тобой однажды танцевали у тебя на дне рождения. Тебе было очень хорошо. Значит, и ты можешь потерять голову. Потом опять будешь очень серьезным… Но замуж – это не главное. Можешь считать меня самоуверенной дурочкой, но я еще не знаю мужчины, который отказал бы мне, если бы я этого захотела. Обижает, знаешь что? Когда вот так, как Павлуша, – всегда несерьезно. На лице написано, что жениться заранее не согласен, а только хочет быстренько разрядить свой пистолетик, бежать дальше. Наверное, думает, что, стоит ему поднабраться опыта, он будет женщин менять, не пропустит ни одной. Что лучше всего – это с каждой по разу. Думает, что ему все так и будут давать.
– Почему же, – вступился я за Павлушу, – он, например, сам говорил, что о Наталье и помечтать не может.
– О Наталье – да. Правильно. Не может мечтать. Нет ничего странного, чтобы мечтать о такой женщине. Нормально. Но одно дело хотеть, а другое дело мечтать. Как ты. Ты – другое дело. Поэтому я тобой и восхищаюсь. Ты особенный, необыкновенный человек не только в мыслях и желаниях, но и в мечтах.
– Ты все что-то выдумываешь, – как можно равнодушнее сказал я.
– Ты сам знаешь, что нет. А я знаю, что такому человеку, как ты, будет нелегко. Особенно с женщинами. Нелегко, мучительно, запутанно. Может, дорого заплатишь за свою необыкновенность…
Не нравились мне ее пророчества.
– Да ну тебя, Ванда, накаркаешь еще!
– Нет, правда. Еще недавно твоя мама говорила.
– Что-что? – вздрогнул я. – Что она говорила. Кому?
– Не переживай! Ничего особенного. Просто жаловалась, что ты такой серьезный растешь… Между прочим очень просила меня, чтобы я, может, по-дружески, по-родственному, подыскала тебе какую-нибудь девушку посмелее. Познакомила с какой-нибудь «хорошей» подругой. Что тебе уж пора развиваться в этом смысле… Я уверена, что она имела в виду никакую не мою подруга, а меня саму!
В этом действительно не было ничего особенного. Это было похоже на маму. Хотя сейчас было как-то неловко это слышать… А вообще, глупо! С чего они решили, что я такой ж правильный, серьезный, сторонящийся женщин, вроде монаха? Я-то как раз всегда ощущал себя совсем другим: готовым на всякие эксперименты, похождения и любовные авантюры.
Вдруг Ванда прыснула от смеха.
– А ты помнишь, как я тебе показывала, как креститься?
Я неопределенно покачал головой. Вот еще вспомнила!
– Может быть, она боялась, что тебя Наталья совратит? – продолжала Ванда. – Или сама Наталья пожаловалась, что ее беспокоит твоя слишком уж явная пылкость по отношению к ней?
– Вот это уже полный бред, – не выдержал я.
– Почему же? – прошептала Ванда. – Рассказала же она твоей маме, как ты прижимался к ней, когда танцевал с ней дне рождения. И как хотел показать, что ты уже не мальчик. Это она по секрету рассказала твоей маме, а та моей.
– Нет, – ужаснулся я, – не может этого быть!
– Чего не может быть? Что ты так удивляешься? Что тут особенного? Это же совершенно нормально. Мамы обожают сплетничать, секретничать о детях. Естественно не относились к этому так уж серьезно. Разве ты никогда не подслушивал, о чем говорят взрослые, как обсуждают нас? Я всегда старалась подслушать.
Это было для меня новостью. При всей моей тщательно разработанной «технологии» слежения, мне не приходило в голову, что мамы обсуждают нас между собой. То есть в этом смысле. А подслушать не случалось. Это был существенный и уже невосполнимый пробел в моих «секретных материалах».
– Ну и что? Что ты еще подслушала? – заинтересовался я. – Я имею в виду – обо мне… – Я не договорил. Я хотел сказать: «обо мне и Наталье». Но Ванда и так все прекрасно поняла.
– О тебе и о Наталье – больше ничего. Пошутили немного – и вот весь разговор…
– Значит, больше ничего? А вообще?
– Да так. Ничего особенного.
– Ну, например?
– Например, обсуждали, не слишком ли много наши мальчики онанизмом занимаются.
Я обомлел.
– Неужели и это обсуждали?!
– А ты думал, твоя мама этого не знает? Не смогла бы догадаться, даже если бы не рассматривала твоих трогательных забрызганных простынок? Не могло же это так часто случаться во сне!
Я, глупый, действительно искренне полагал, что для мамы это осталось тайной. Интересно, когда она это заметила? Наверняка, не тогда, когда это началось. А когда это началось? По крайней мере, не тогда, когда ко мне прибежал Павлуша, дико возбужденный неким открытием. Срочно позвал уединиться в укромном месте, в потайной нише на чердаках, которую мы называли «штабом». Затхло-сладко пахнущая каморка, впоследствии оклеенная порнографическими картинками, засоренная скомканными обрывками бумаги со следами засохшего семени. Позвал, чтобы показать, чему его научил летом один приятель. И начал показывать. «Берешь так и делаешь. Это классно!» – сказал он. Я притворился, что удивлен. Нам было уже лет по 12, но у меня уже и у самого был «стаж». Стало быть, я начал гораздо раньше, чем мой друг, и, кажется, дошел до всего сам, собственными поисками. Ничего сложного в этом не было. Но я экспериментировал, как средневековый алхимик, совершенно наугад и в атмосфере строжайшей секретности. Сам факт, что это не только ощущение, но, главное, процесс, я познал исключительно опытным путем. Таинственные догадки, осколки мнений и представлений направляли. В частности, особое значение мы придавали одной из витрин в аптеке, у которой не хватало духу остановиться, чтобы рассмотреть разложенные там предметы. Словно орудия оправления сакральных культов. Самая обыкновенная, вопиющая дремучесть. Мы толком не знали, что, собственно, имеет отношение к запретному. Гораздо большее впечатление производили не презервативы, к тому же упакованные, а предметы, не имевшие никакого отношения к запретному: резиновые бинты, спринцовки, грелки. До этого я, наверное, считал, что мое собственное открытие – вещь сокровенная, больше никому не ведомая. Может быть, и в самом деле все наши сокровенные тайны не так уж «сокровенны»? Рассуждая логически, я пытался представить, как ощущается это легендарное проникновение в женское тело. Перебирал различные образцы, пытаясь отыскать материал, подходящий по своим «технологическим» качествам, чтобы имитировать соответствующий женский орган. Таким материалом в конце концов оказался тот же прозаический резиновый бинт. Впоследствии все хрестоматийно упростилось… Я уже не мог и вспомнить, сколько мне было тогда лет. Отчетливо помнил тот первый опыт и гигантскую радость великого первооткрывателя. Это была своего рода «эврика!». Но в отличие от Павлуши, я все-таки засекретил свое открытие. По крайней мере, я был таким маленьким, что, когда кончал, еще ничего, ни одной капли не выходило. Сколько я ни старался, не мог вспомнить того, когда это появилось. Наверное, это произошло постепенно и потому незаметно, и не отпечаталось в памяти…