Последний самурай
Шрифт:
Он перебил меня: Это не совсем то, что я имел в виду. Меня куда больше интересует структура...
Я подумал про себя: Что произойдет, если я начну объяснять структуру?
Я спросил: Структура?
Он сказал: Расскажи все, что знаешь о ней.
Я рассказал все, что знал, а потом объяснил, почему, по моему мнению, нет никакого смысла утверждать, что если бы не электрические заряды, мы могли бы проходить сквозь стены.
Он рассмеялся и стал задавать новые вопросы. Если я отвечал правильно, он радостно смеялся; если я не знал ответа, он объяснял, размахивая руками.
И вот наконец он сказал: Надо бы устроить тебя в школу. Главное — выбрать хорошую школу, и тогда тебя никто и ничто не остановит. Как насчет Винчестера?
Я спросил: А нельзя ли поступить прямо в Кембридж?
Он изумленно посмотрел на меня, потом хлопнул себя по коленке и громко расхохотался. И сказал: А нахальства, как я погляжу, тебе не занимать!
Я сказал: Вы же сами говорили, что видели студентов, которые не справлялись с этими задачами.
Он сказал: Да, видел. Но то были далеко не лучшие студенты университета.
А потом добавил: Все зависит от того, чем ты намерен заниматься дальше. Хочешь стать математиком?
Я сказал: Не знаю.
Он сказал: Если бы ты хотел... если бы был уверен, что хочешь заняться именно этим, то можешь продолжать в том же духе, рано или поздно что-нибудь из тебя обязательно получится. Но если хочешь заняться какой-нибудь другой наукой, следует принимать во внимание и многие другие факторы. Достаточно взглянуть на бедного, несчастного Кена.
А что с ним не так? спросил я.
Он сказал: Нет, достаточно только взглянуть на него! В прошлом году они урезали расходы на ЕКА, Европейское космическое агентство, и теперь он не может заниматься своим проектом. Не может двигаться дальше. Его студенты-выпускники тоже не могут продвигаться. Стараются наскрести какие-то крохи за рубежом, мечутся в поисках спонсоров. Каких результатов можно ждать от исследований, если правительство урезает расходы на эти исследования, делая тем самым их просто невозможными? И кто, как ты думаешь, согласится финансировать их, если они не дают немедленных практических результатов?
Он смотрел на меня с самым серьезным видом, тот же взгляд я подметил у него, когда он писал формулы на листке бумаги, формулы, недоступные пониманию большинства людей. А потом сказал: Каждая наука обходится очень дорого. А самая дорогая из всех — это астрономия.
Он сказал: Самая дорогая из всех, и сделанные астрономами открытия пока что не окупаются в промышленности. А оттого и денег от промышленников ждать нечего.
Он сказал: Если тебе нужны сотни миллионов фунтов, то рано или поздно придется говорить с людьми, которые абсолютно не понимают того, чем ты занимаешься. Да и не хотят понимать, потому что еще в школе ненавидели науку. Но ты просто не можешь допустить, чтобы тебя отшвырнули прочь.
Мне захотелось сказать ему сразу две вещи. Первое: меня не так-то просто отшвырнуть прочь, потому что я занимаюсь в юношеской школе дзюдо в Бермондси. И второе: о’кей.
И я выбрал «О’КЕЙ».
Он сказал: Вот ты вроде бы согласился со мной, но сам не понимаешь, что говоришь. Думаешь, если умный, так можешь понять все на свете? Я не считаю, что при занятиях математикой, — тут он снова покосился на листки с уравнениями, — у тебя когда-нибудь возникнут подобные проблемы. Но ты должен научиться понимать вещи, в которые порой трудно поверить. И если не научишься верить в них сейчас, потом будет уже поздно.
Труднее всего, почти невозможно, было поверить в то, что я наяву слышу эти слова. Лауреат Нобелевской премии уверяет меня, что я вполне могу заняться любой наукой! Лауреат Нобелевской премии говорит, что рад, что у него такой сын. Рассуждает о самых серьезных вещах с самым что ни на есть серьезным видом, а потом на лице его вдруг расцветает улыбка. Точно он специально приберегал эту улыбку для сына, которого у него прежде не было и которого ему так хотелось иметь. Он был гением, человеком блестящего ума и считал меня человеком блестящего ума. Он выглядел как кинозвезда и считал, что я очень похож на него. И вместо того, чтобы проверять меня на знание столиц мира, он рассуждал о том, что это значит — заниматься самой дорогой в мире наукой. Я думал: Что ж, если ему так хочется быть мне отцом, почему бы ему и не быть мне отцом? А время от времени в голову приходила уже совсем другая, пугающая мысль: Что, если он решит испытать меня на знание формулы Лагранжа и сразу поймет, что никакой я ему не сын?
Он сказал: Ты не должен понимать меня превратно... Я вовсе не утверждаю, что люди, выписывающие чеки, не любят науку. Просто они избраны другими людьми, которые не любят науку. Их имена упоминаются в газетах, ориентированных на бесчисленное множество обывателей, обожающих читать всякую чушь о динозаврах. Ты должен понять, что газеты, публикующие отчеты о решениях власть имущих, так же охотно ежедневно публикуют астрологические прогнозы, в которые не верят ни сами издатели, ни читатели. Но тем не менее это приносит газете большую материальную выгоду.
Он сказал: Тебе следует понять, что ты просто не можешь позволить себе действовать так, точно постоянно имеешь дело со взрослыми, вполне разумными людьми. Ведь приходится иметь дело с людьми, которые вовсе не хотят понимать, как работает тот или иной механизм. Тебе придется иметь дело с людьми, которые прежде всего будут ждать, что ты пробудишь в них детское ожидание чуда. С людьми, которые будут настроены заранее отвергать в тебе саму возможность понимания скучных и непонятных предметов, таких, как математика, и...
Тут зазвонил телефон. Он сказал: Прошу прощения, я сейчас.
Подошел к столу и поднял трубку. И сказал: Да? О нет, ничего подобного, лично я считаю, что все прошло просто замечательно, не думаю, что в этом квартале нам следует ожидать неприятностей. К тому же он обещал представить письменные материалы к концу недели, так что будет отсрочка еще на несколько дней.
Последовала пауза, затем он рассмеялся. И сказал: Ты же не ждешь, чтобы я прокомментировал это прямо сейчас... нет, нет, просто приезжай как можно скорее. Да, именно. Пока!