Последний самурай
Шрифт:
Он сказал: Ты должен меня понять. Наши исследования, возможно, единственный шанс для человечества. Нет, в ближайшие 10-20 лет еще обойдется, но в будущем проблема встанет очень остро. Все земные природные ресурсы будут исчерпаны, и нужно будет искать новые источники энергии, вне пределов нашей Солнечной системы, чтобы продлить существование человека как вида еще на 10 000 или 20 000, а может, и несколько сотен тысяч лет.
Он продолжал расхаживать по комнате. А потом сказал: Мне это далось ох как нелегко, поверь! Но потом я понял, именно такого решения она от меня и хотела. Хотела, чтобы я продолжил свой путь. И я рад, что и она тоже нашла свой путь.
Он положил мне руку на плечо и улыбнулся.
И сказал: Если она не знает, что ты здесь,
Я спросил: А с чего это вы решили, что я получу стипендию?
Он сказал: А почему бы тебе ее не получить? Нет, конечно, если возникнут какие-то проблемы, я могу переговорить с людьми, выбить из спонсоров деньги. Не вижу особых проблем.
Я сказал: Но ведь существует очередь, какой-то там специальный список?
Он сказал: Может, и существует, но в данный момент это к делу не относится. Главное, чтобы тебя грела сама эта идея. Вообще, как я вижу, ты не слишком разбираешься в системе. Давай посмотрим на ситуацию глазами школьной администрации. Представь, к ним приходит мальчик с рекомендацией от лауреата Нобелевской премии, где написано, что этот лауреат считает его будущим Ньютоном. А также, что их школа является, по его мнению, самой продвинутой из всех школ в стране, где полностью могут проявиться выдающиеся таланты и способности этого мальчика. И перед ними тут же возникает соблазнительнейшая из перспектив — заиметь в учениках гарантированного гения, чьи портреты будут украшать школьные альбомы. Они также поймут, что на всем протяжении обучения этого потенциального гения к их школе будет приковано внимание человека, который не только стал лауреатом Нобелевской премии, но и является ведущим популярной телепрограммы. А стало быть, может украсить своим присутствием большие школьные торжества. Да я могу устроить тебя в любую школу в этой стране, выбор за тобой! Ты только назови. Ни в коем случае не хочу оказывать на тебя никакого давления. Назвал Винчестер лишь потому, что считаю его лучшей у нас школой.
Я пытался изобразить радость по поводу поступления в престижную школу в возрасте двенадцати лет. Но в сравнении с поступлением в Кембридж эта идея казалась не такой уж и привлекательной. И я заметил: А что, если я уже получил все эти знания?
Он сказал: Возможно, поступив туда, ты обнаружишь, что это вовсе не так. И даже если так, лично я не вижу ничего плохого в том, чтобы укрепить эти знания. Расширить их в любом случае не повредит. Ученые должны быть всесторонне развитыми людьми, и тебе не помешает потратить какое-то время и на изучение гуманитарных предметов. Может, выбрать один или два иностранных языка, тоже очень способствует развитию.
Я представил себе, как буду объяснять Сибилле, что получил стипендию в Винчестер. Представил, что Сиб не станет спрашивать меня о том, кто дал мне туда рекомендацию. Попытался представить, что Сиб поверит, что на Винчестер произвела неизгладимое впечатление рекомендация от моего преподавателя из юношеской школы дзюдо.
Должно быть, он подумал, что меня ничуть не греет идея изучать иностранные языки. Он сказал: Знаю, что ты думаешь и чувствуешь, понимаю, что тебе с твоими математическими способностями не слишком хочется тратить время на эти предметы. Но лишние знания еще никому не повредили. К тому же в школе ты получишь хороший опыт чисто практической лабораторной работы. Ты когда-нибудь бывал в лаборатории? Нет, я уверен, что нет.
Я пытался представить себе, как буду объяснять Сорабджи, что вовсе не являюсь его сыном в чисто генетическом смысле этого слова.
А Сорабджи продолжал тем временем расхаживать по комнате и говорить о школе. Глаза его сверкали, он размахивал руками, и постепенно эта идея начинала казаться все более и более привлекательной. Нет, конечно, она не шла ни в какое сравнение с экспедицией на Северный полюс или с путешествием по монгольским степям, но приобретала все более зримый характер. Он говорил о школьных учителях; он говорил о мальчиках, которые непременно станут моими друзьями на всю жизнь. Он был счастлив, считая, что может хоть что-то для меня сделать. И я уже начал думать, что если бы мы с ним сражались настоящими мечами, я бы его убил. Я просто не мог заставить себя сказать, что я не его сын.
К тому же почему бы мне и не попробовать походить в эту школу?
И я подумал: Чем я, собственно, рискую?
Если он прав, у меня все получится. Я получу стипендию и пойду в школу, и если даже он потом узнает, что я его обманул, то в любом случае будет уже поздно. Не смогут же они отобрать у меня эту стипендию, раз деньги уже внесены. Ни за что не отберут, даже если он скажет им, что дал мне рекомендацию только потому, что думал, что я довожусь ему сыном. И вряд ли он вообще станет объяснять, что дал мне рекомендацию лишь по этой причине. Да и Сибилле будет легче в материальном смысле, если я буду учиться в этой школе. И тогда она сможет купить себе «Историю еврейского народа в возрасте Иисуса Христа» Шё-рера, все эти великолепно изданные в «Вермес и Миллар» четыре тома, без которых не может обойтись ни один интеллигентный дом. Уж если я смог убедить лауреата Нобелевской премии, что являюсь его незаконнорожденным и давно утраченным сыном, то что мне стоит убедить родную мать, что я получил стипендию в Винчестер?
Почему бы и нет, подумал я.
Даже если из этой затеи ничего не получится, это нисколько не помешает мне поступить в Кембридж чуть позже, ну допустим, в возрасте тринадцати лет. Почему бы нет? В любом случае это лучше, чем еще одна зима, проведенная в бесконечных поездках по кольцевой.
Он смотрел на меня, и во взгляде читалась симпатия и любовь.
И я сказал: Не знаю.
Я подумал: А может, лучше не говорить ему об этом? Сибилла будет счастлива. Он — тоже. На протяжении долгих лет он нес этот тяжкий груз, чувство вины, поскольку тогда ничего не смог сделать для этой женщины. Зато теперь может хоть что-то сделать для меня. Что в этом плохого, если я оставлю его в неведении?
Тут зазвонил телефон.
Он развел руками и улыбнулся, как бы давая понять, что этим непрошеным звонкам не будет конца. И сказал: Извини, я на секунду.
Подошел к столу, снял трубку. И сказал: Сорабджи!
А потом сказал: Да. Похоже, у вас проблемы?
Последовала долгая пауза.
Затем он сказал: Не могу не согласиться с вами, Рой. Но что, как вы думаете, я могу сделать? Я даже не являюсь членом комиссии...
Снова пауза.
Затем он произнес: Я был бы просто счастлив помочь, но просто не вижу, каким образом мог бы...
Еще одна пауза.
Он сказал: А вот это очень интересное предложение.
Он сказал: Это, разумеется, весьма неординарное решение, но нигде не сказано, что...
Он сказал: Послушайте, Рой, могу я вам перезвонить, ну скажем, завтра? В данный момент я где-то на полпути к правильному решению. Не хочу внушать вам несбыточные надежды, но и исключать такой возможности ни в коем случае нельзя.
Еще одна пауза, а потом он сказал: Прекрасно. Да. Спасибо, что позвонили.
Я не сводил с него глаз. Я не понял, о чем шла речь. Как, впрочем, не понял и того, о чем они беседовали с доктором Миллером. Я так толком и не понял, что произошло с той австралийской астрономшей; я не понимал, что происходит с тремя его дочерьми, занятыми решением бесконечных задач. Все эти косвенные свидетельства не говорили мне ни о чем; и я не видел способа получить более надежные и относящиеся к делу свидетельства. И уж тем более и помыслить не мог о том, чтобы получить их от самого Сорабджи.