Последний шанс
Шрифт:
Для пользы дела Орачу следовало бы заночевать у Лукерьи Карповны. Оставались невыясненными два щепетильных вопроса: первое замужество Алевтины Кузьминичны и ее связь с компанией «трудных» подростков. Конечно, матери вспоминать об этом периоде жизни своей дочери будет не очень приятно. Пока она воспринимает Орача как доброго знакомого Анны и ее мужа. А если начнет копаться в грязном белье, какими глазами Лукерья Карповна поглядит на гостя?
Конечно, если Анну судили, подробности можно узнать в управлении в Краснодаре. А вот о первом муже... Что он за человек? Кто такой?
— Я, пожалуй, останусь у Лукерьи Карповны, — решил Орач. И пояснил хозяйке: — Провожу ребят и вернусь. Нам с Игорем надобно погутарить.
— Знаю я этого Иваныча! — усомнилась Лукерья Карповна. — Набрасывается на гостя, как кошка на мышку. Оставайся у меня, а то потом скажешь — дороги не нашел.
— Найду! — заверил он гостеприимную хозяйку. — Я же фронтовик.
Она обрадовалась:
— Тогда я тебя буду ждать. Зажгу на базу свет.
Не хотелось ей отпускать гостя.
Когда они отошли от дома, Звягинцев сказал:
— Телеграмма — за мной. Завтра всю станицу переверну, но автора установлю. Я бы поверил, что кто-то из зависти решил досадить Анне, испортить праздничное настроение, но уж слишком много неясности вокруг уважаемой Алевтины Кузьминичны.
Лукерья Карповна убрала, сменила посуду, выставила новую закуску.
— Может, еще рюмочку? — предложила она.
— Сыт покуда, съел полпуда, — отказался Орач. — Разве что чайку... Если не трудно.
— Воду я тебе подогрею мигом, но нет в доме заварки, не держу. Мы, станичные, больше пьем узвар. Сад свой: насушишь яблок, груш, вишни... абрикос... Вот и варим всю зиму фрукты. Юшку сама выпьешь, гущу за милую душу слопает поросенок. Может, тебе кофею? Привозила Анна, когда приезжала с Александром Васильевичем. Но мне он без надобности.
Орач от кофе отказался:
— Потом не уснешь. А вот водички...
Лукерья Карповна постелила ему в большой комнате, где стояли сдвинутые две широкие металлические кровати с сетками.
— Перина — пушинка к пушинке, своими руками собирала. Предлагала Анне: забери. А она смеется: «Эту штуку выдумали, когда хаты топили соломой. К утру выдует, на стенах иней, а под периной тепло. В городе — паровое отопление, так что пуховая грелка без надобности». Такая перина рублей двести пятьдесят стоит, ан не нужна, — вздохнула Лукерья Карповна. — Живешь ради детей, стараешься, копишь, хочешь им отдать то, что дорого тебе, и вдруг оказывается, что им ничего твоего не надо. То, что ты ценила, — для них лишнее. Звал меня Александр Васильевич к себе, мол, комната у вас будет своя, ни о чем заботиться не надо. Открыла холодильник — бери, что душа пожелает. Да только уходить в чужой мир от того, с чем родилась и жизнь прожила, не годится. В этой хате родилась, здесь и помирать буду. — И тут же спохватилась: — Это я так, к слову. На самом деле хата эта совсем другая, и не на том месте. В родную хату угодила бомба и осиротила меня. Пятерых детишек похоронила. Ставить новый дом на пепелище не захотела. Заложила сад. В память о каждом по вишенке, по яблоньке, на мальчишек — по абрикосу, девчонкам — по груше. Цветет сад на весне, а мне в каждом цветочке чудятся их глазенки. Летает пчела, сытно гудит, а я сяду поодаль и пою колыбельную. В молодости я была певунья и хохотунья. И куда все делось? Если и поём теперь с Пантелеевной, то все печальное, — взгрустнула Лукерья Карповна, вспоминая прошлое, и закончила свой рассказ очень просто: — Новую хату поставила на огороде. У меня шестьдесят соток: с марта по ноябрь успевай только поворачиваться. А появится какая копейка — все Анне. Много ли мне одной-то надо! Она молодая: и то хочется, и это...
Вместо воды Карповна принесла из погреба компот: кисленький, настоявшийся. Он пах осенним садом. Орач с удовольствием выпил целую кружку.
— Вот уж вкуснотища! Как у нас на хуторе. Говорю жене: почему у тебя не получается, как когда-то у моей матеньки? А она: вырос ты, Ванюша, в детстве времена были голодные, все и казалось вкуснее. А оказывается, секрет-то в другом.
— Наложи полкастрюли всякой сушки — вот тебе и весь секрет, — улыбнулась Лукерья Карповна. — У нас все свое, а в городе — за каждую граммульку заплати, да еще сходи за ней... Ты ложись, — вдруг сказала она, — а я посижу рядом, как, бывало, сиживала возле своих сыновей. Пела им песенки и байки рассказывала.
Она дождалась, пока он лег. Справилась, как подушки? Не дать ли еще одну? Подоткнула, словно младенцу, под плечо одеяло и присела на табуретку у его изголовья.
— Расскажи об Александре Васильевиче. Счастлива мать, имеющая такого сына. Но и я, хоть чужим счастьем, а все согрета.
Начал было Орач сочинять о подвигах кандидата геологических наук доцента Тюльпанова, да тут же и выдохся. Вспомнил кое-что из Саниных рассказов о том, как они были на Байкале. Об уникальном озере, хранилище чистейшей воды, которая, будто «святая», век будет стоять в сосуде и хоть бы что.
О чем еще поведать? Память шарит по пустым кладовым... О том, что сорокалетний дядя Саша Тюльпанов до самозабвения любит футбол и предпочитает смотреть его по телевизору, сидя на полу?
Увы, мы так мало знаем хорошего о людях.
А майор милиции Орач собирал, в основном, информацию отрицательного характера. Сведений о сумбурной жизни Алевтины Кузьминичны ему вполне хватило бы на роман с продолжением. Почему с продолжением? Да потому что пока было неизвестно, чем все это закончится...
Добрых чувств к Александру Тюльпанову у Орача тоже хватило бы на поэму. Но шли на ум общие слова: отзывчивый... мягкий... душевный... любимый ученик академика Генералова...
Пословица гласит: дурная слава далеко бежит, а хорошая под камнем лежит. Почему она залегла под тяжелым камнем? Кто ее туда упрятал? Наше равнодушие к ближнему? Наша зависть к чужой удаче? А ведь человек — высшее творение природы! Но, увы, не совесть природы...
Лукерья Карповна предложила гостю полистать семейный альбом.
Иван Орач еще из школьной истории помнил, что кубанские казаки — переселенцы из Запорожской Сечи. Перебрались они с Днепра на дальние кордоны государства Российского, да и прижились на степной вольнице. Об этом и поведал ему старинный альбом с металлическими застежками.
— Наши с мужем фотографии пропали, когда разбомбило хату. А этот альбом мне достался от тестя. Умер старик, я и забрала.
Мужики в галифе с лампасами, в косоворотках под поясок, в форменных фуражках. Бородатые, чубатые... Рядом с ними — чинные, гладко зачесанные матроны в многоярусных юбках и высоких шнурованных ботинках. А вокруг многочисленная детвора. Детей у всех было много, очень много.
Шорники, должно быть, жили неплохо, по крайней мере, имели возможность приглашать к себе в дом фотографа.
Но Орача больше интересовал сегодняшний день. Обратил внимание на цветное фото Лукерьи Карповны при всех регалиях. «Ого!» — удивился Орач. Вся грудь в наградах, улыбается, смущенная, не привыкшая к параду.
— Меня на Героя готовили. Приехал фотограф, отснял. В газетах писали. Но, знать, не дошел тогда мой черед, дали мне орден Трудового Красного Знамени — и на том спасибо. Да и какие я совершаю подвиги? Работаю. Земля своего требует, я ей угождаю, и всех-то делов. Деды-прадеды наши на этой же земле работали не меньше и не хуже нас. Правда, тогда еще не было сахарной свеклы, но были пшеница, подсолнечник и кукуруза, бахча и огород. Надо было жить, детей растить, вот и делали свое дело. Никто им не давал за это орденов. А меня отметили из всего рода.