Последний сын
Шрифт:
– Это вы писали? – перевернув текст письма к Фине, спросил инспектор.
– Да я.
– Вот вы не хотите потерять ребенка. А если бы вам государство предложило компенсацию? Раньше ведь так и было, пока против нас не ввели санкции. Деньги у государства закончились. Давно все по-другому стало. Вот мне просто интересно, согласились бы вы на компенсацию, если бы это случилось тогда?
Телль видел, как край рта Фины дернулся. Инспектор не стал ждать ответа и задал новый вопрос.
– Почему мальчик сам не написал?
Инспектор говорил
– Он у вас умеет читать и писать? – продолжал давить инспектор.
Фина не знала, как ему ответить.
– Умеет! – тихо подойдя к ним, бросил Телль.
Инспектор вздрогнул. Когда он повернулся к Теллю, Фина с облегчением вздохнула.
– Что вам нужно, инспектор? – обратился к нему Телль.
– Здравствуйте. Мне поручили разобраться по вашему письму. Вот оно, – инспектор показал Теллю конверт. – Хотел узнать: если мальчик умеет читать, писать – почему он сам не написал?
– Он не знает еще, – Фине потребовались силы произнести это.
– Как интересно получается.
– То есть, надо было сказать ему? Объяснить, почему он должен умереть? – спрашивал Телль.
Инспектор спокойно выдержал его взгляд.
– Вам придет ответ по почте. Всего хорошего.
Инспектор стал спускаться по лестнице. Телль и Фина смотрели, как он не спеша шагает вниз по ступенькам. Когда открылась дверь подъезда, они зашли в квартиру.
– Мам, куда ты делась? – стоял с книгой в руке в родительской комнате Ханнес.
Фина показала, что выходила встречать отца.
Телль наблюдал за удаляющимся инспектором в окно. «Ведь они придут, и не раз», – думал он.
– Нам надо сказать Ханнесу, – взяв жену за руку, произнес Телль.
– Зачем? – отшатнулась Фина от мужа.
Она не верила, что отец ее сына мог такое сказать.
– Надо, – уверенно повторил Телль. – Мы не можем защитить Ханнеса, но мы можем не врать ему.
– Чтобы он после этого каждый день ждал смерти? Жил в страхе? Мы можем, конечно, не врать и быть честными с сыном, но что ему это даст?
Телль показал на стену комнаты.
– Потише. Соседи услышат.
Фина вернулась к входной двери, закрыла ее на цепочку и на все обороты замка.
– Ты видел его, – сказала она про инспектора. – Зачем он приходил? Что хотел?
– А почему вы разговаривали на этаже? Ты его не пустила? Он хотел войти? – стал расспрашивать Телль.
– Он не говорил, что хочет зайти. Я сама к нему вышла, подумала: если что – буду кричать, меня услышат.
– Да ну… – протянул Телль. – Не вышел бы никто.
– Верно. Но они хотя бы знали.
Телль согласился. Они с Финой жили замкнуто, не общались с соседями, не ходили ни к кому в гости, никого не звали к себе. У них вообще не было ни друзей, ни хороших знакомых. С коллегами по работе их интересы и общение заканчивались сразу же за проходной. А с соседями они только здоровались. Фина боялась, что, пустив в семью чужих людей, они с Теллем станут отдавать им то время,
Фина прикрыла дверь в комнату Ханнеса, который был увлечен книгой, и повернулась к задумавшемуся Теллю.
– Неужели больше, чем легкую смерть, мы для нашего Ханнеса ничего не сможем сделать?
После смерти первого ребенка Телль хотел переехать с Финой в другой город, но им отказали. Им отказали даже в деревне. Фина, как дочь нацврагов, должна всегда быть под присмотром.
Телль знал, что жена с четырех лет росла в детском доме. Когда ее, забрав от бабушки, туда привезли, Фина сбежала через несколько дней. Нашли девочку на вокзале. Она стояла и смотрела вдаль в ожидании поезда, на том самом месте, где их с мамой когда-то встречал папа. Шел дождь, Фина промокла насквозь, но не сделала даже шага назад. Она готова была стоять там всю жизнь, веря, что с одного из вагонов сойдут родители.
Тогда Фина простудилась и заболела. Это спасло ее от наказания. Потом она несколько раз убегала на станцию. Находили Фину всегда на одном и том же месте, затаскивали в машину, привозили обратно, били, ставили в угол, не давали еды. Перестала убегать Фина, когда из-за такого ее побега наказали весь класс.
Она рассказывала, что в детдоме тяжелее всего было не поддаться, начав ненавидеть родителей.
– Они тебя бросили и смылись, – говорили Фине.
Многие воспитанники были детьми тех, кого забрали, выслали из страны или, как у Фины, – не пустили обратно. Многие отказались от своих родителей, став считать их врагами нации, и даже сменили данное при рождении имя.
Тех, кто не отказывался, выводили после занятий перед остальными воспитанниками и начинали «ломать». Так говорили сами воспитательницы.
– Ты не любишь свою родину? – спрашивала воспа.
– Люблю, – отвечал испуганный ребенок.
– А твои родители любят родину?
Если воспитанник отвечал, что любят, у него спрашивали: почему тогда родители не здесь?
– Не знаю, – не поднимая головы перед остальными детьми, говорил ребенок.
– Как думаешь, твои отец с матерью любят тебя? – спрашивали у него, разобравшись с любовью к родине.
– Наверно, – ребенок боялся произнести слово «любят».
– Если они тебя так любят, то почему ты не с ними, а здесь? Почему не они заботятся о тебе, а родина?
Когда все заканчивалось, и воспы отпускали детей, остальные били ребенка, из-за которого устраивали собрание.
У Фины после детского дома остались несколько шрамов на руках и один – над правой бровью. Она всегда молчала, когда ее вызывали. И потом ее перестали вызывать.
– Когда я вышла оттуда и поняла, что больше никогда туда не вернусь, мне стало так легко, так хорошо, что я скакала по улице от радости, – рассказывала Фина мужу. – Я радовалась, что никогда больше не увижу этих людей, не услышу их голоса, что они больше никогда не прикоснутся ко мне.