Последний верблюд умер в полдень
Шрифт:
По предложению Эмерсона мы использовали вынужденное безделье для того, чтобы освоить местный диалект. Я надеялась, что нам поможет знание египетского, но, за исключением некоторых титулов, имён собственных и нескольких общих слов, язык Святой Горы был совершенно другим. Тем не менее, мы достигли значительных успехов — не только из-за определённых свойств ума, о которых скромность не позволяет мне упоминать, но и потому, что Рамзес многому научился от Тарека-он-же-Кемит ещё до нашего прибытия сюда. Излишне говорить, что наш сын в полной мере пользовался обретённым положением наставника своих родителей, так что не раз я испытывала сильнейшее желание отправить его к себе в комнату.
Однажды
— Приветствую тебя, девушка. И благодарю за твоё доброе сердце.
Она чуть не упала с табурета. Я не смогла удержаться от смеха; придя в себя, она взглянула на меня, как любая молодая девушка, чьему достоинству был нанесён ущерб. На хромающем мероитическом наречии я попыталась извиниться.
Она разразилась потоком речи, которую я не в силах была разобрать. Затем, явно довольная моим отсутствием понимания, она медленно сказала:
— Ты говорить наш язык плохо.
— Тогда давай говорить по-английски, — сказала я на этом языке, сделав акцент на слове «тогда», чей смысл был совершенно ясен.
Она заколебалась, прикусив губу, а потом сказала на мероитическом:
— Я не понимаю.
— А я думаю, что немного понимаешь. Разве не все родовитые люди твоей земли выучили английский язык? Я вижу, что ты принадлежишь к высокородным.
Комплимент ослабил её напряжённость.
— Я говорю… маленький. Не много слов.
— А, так я и знала. Ты очень хорошо говоришь. Как тебя зовут?
И снова она колебалась, глядя на меня искоса из-под длинных ресниц. Наконец произнесла:
— Я Аменитeре, Первая Служанка Богини.
— Как ты научилась английскому? — спросила я. — У белого человека, который пришёл сюда?
Её лицо потемнело, и она покачала головой. Все попытки перефразировать вопрос или задать его на моей спотыкающейся версии её языка остались без ответа.
Но всё-таки кое-что я у неё узнала. Она никогда не снимала вуаль и не говорила в присутствии Рамзеса или Эмерсона, но это не было, как я изначально предполагала, связано с их полом. Только «Богиня» и подружки-«Служанки» имели право видеть её лицо. Она не могла или не желала объяснить, почему в моём случае сделала исключение. Я пришла к выводу: она нашла меня столь необычной, что не была уверена, как лечить меня.
Мы нашли общие темы для бесед, по-дружески болтая о косметике, еде и особенно предмете, что так дорог женским сердцам — нарядах. Грязная дорожная одежда была тщательно выстирана и возвращена мне; Служанка неустанно ощупывала ткань, изучала карманы и смеялась над кройкой и стилем. Думаю, она бы смеялась ещё громче, если бы знала о корсетах.
Так как у меня был всего один набор одежды, пришлось облачиться в туземный наряд. Это было очень удобно, хотя и довольно однообразно: все виды женского платья оказались просто разновидностями бесформенных халатов изо льна или хлопка. Самые элегантные из них — судя по тонкости работы — были чисто белыми, некоторые — с яркой вышивкой или сотканные с цветными нитями. Не обладая ни пуговицами, ни крючками, они свободно распахивались спереди, и их приходилось закрывать с помощью поясов или ремней. Не будучи уверенной в действенности подобных сомнительных приёмов, я прибегала к помощи булавок и одевала нижнее бельё под внешнее скудное убранство.
Эмерсон испытывал недостачу предметов туалета в той же степени, как и я, и часто одевал одну из длинных мужских версий балахона или льняную рубашку местного производства, но упорно отказывался появляться в таком килте, как носил Тарек. Вначале я не могла понять подобную скромность, ибо, как правило, мне приходилось несладко, когда я начинала заниматься его гардеробом.
Позвольте мне перефразировать. На раскопках Эмерсон слишком охотно избавлялся от куртки и рубашки, не говоря уже о шляпе. Я возражала, потому что такое поведение казалось мне недостойным, даже когда рядом не было никого, чтобы это лицезреть (кроме разве что рабочих), но должна признаться, что эстетический эффект был чрезвычайно приятным, и подозреваю, что Эмерсон в полной мере осознаёт мою реакцию на демонстрацию бронзового мышечного каркаса. Однако теперь, когда для подобной реакции существовал действительный повод, мой муж стал вести себя крайне сдержанно. Наконец он решился положить конец «твоему непрекращающемуся нытью, Пибоди», согласившись придать изящество предоставленному набору одежды и позволить мне самой судить о результатах.
Поскольку в комнате присутствовала Аменит — как обычно — он ушёл к себе, чтобы переодеться. Когда он появился, драматически отбросив портьеру, я не смогла сдержать крик восхищения. Волосы падали на плечи; толстые, блестящие пряди были убраны с благородного чела с помощью малиновой сетки, усеянной золотыми цветами. Насыщенные оттенки бирюзы, кораллов и синей лазури на широком воротнике резко контрастировали с загорелой кожей. На запястьях красовались браслеты из золота и драгоценных камней; широкий пояс из тех же драгоценных материалов поддерживал плиссированный килт, который оголял колени и…
Мне удалось скрыть свой смех за кашлем, но лицо Эмерсона приобрело оттенок красного дерева, и он поспешно спрятался за пологом кровати.
— Я же говорил тебе, Пибоди! Проклятье! Мои ноги!
— Очень красивые ноги, Эмерсон. И твои колени совершенно…
— Они белые! — крикнул Эмерсон из-за занавеси. — Белоснежные! Они выглядят смешно!
Увы, так и было. А жаль — от макушки до подола килта он представлял из себя образец варварской, мужественной красоты. После этого я не заводила речь о перемене одежды, но иногда видела, как Эмерсон в саду, за деревом, подставляет свои голени солнечному свету.
Мы никогда не оставались в одиночестве. Когда Аменит спала, я не знаю; она всегда была в комнате, или выходила из неё, или входила; а когда её не было, появлялся кто-то из слуг. Застенчивые, молчаливые люди маленького роста, несколько более тёмного цвета, чем Аменит и Тарек, и немые — если только они не притворялись, общаясь между собой и с Аменит с помощью жестов. По мере того, как ко мне возвращалось здоровье, я всё больше негодовала на нехватку уединения, будучи уверенной, что именно она мешала Эмерсону занимать своё законное место рядом со мной как ночью, так и днём. В подобных вопросах он был довольно застенчив.
Наши жилища окружал восхитительный небольшой сад с бассейном в центре. Сами они состояли из нескольких спален, номинальной гостевой, украшенной изысканными резными колоннами в виде лотоса, и ванной комнаты с каменной плитой — человек становился на эту плиту, а слуги в это время обливали его водой. Мебель была простой, но изящной — кровати с кожаными пружинами, ящики, красивые плетёные корзины, служившие для хранения белья и одежды, немного стульев, несколько небольших столиков. Обстановка имелась только в наших комнатах, прочая часть здания пустовала. Само же здание оказалось очень большим, с бесчисленными комнатами и проходами и несколькими пустыми дворами; часть его была вырезана из скалы, под которой оно, очевидно, стояло. Эти задние комнаты, вероятно, использовались в качестве хранилищ: маленькие, без окон, и выглядевшие довольно жутко в тусклом свете захваченных нами с собой ламп.