Последний верблюд умер в полдень
Шрифт:
— Думаю, она хочет уложить меня в постель, — сказала я, подавляя зевок. — Сам скажи ей.
— Ладно. — Вздохнув, Эмерсон поднялся. — Ты, наверное, устала, Пибоди. Сегодня был интересный день.
— Да не то, чтобы я устала… — промолвила я, встретившись с ним взглядом.
— О? Да, но… — Эмерсон откашлялся. — Ну… э-э… идём, Рамзес. Спокойной ночи, Пибоди.
— Au revoir[118], мой дорогой Эмерсон.
Я действительно немного устала, но спать не собиралась. Мой мозг работал вовсю и кипел от вопросов, которые я мечтала обсудить с Эмерсоном.
Уложив меня в постель, служанка начала «прислушиваться к голосу сердца». Я взглянула на тонкие пальцы, лежавшие на моей груди, и подозрение переросло в уверенность.
— Ты не Аменит, — сказала я. — Твои пальцы длиннее, чем её, и двигаешься ты совсем по-другому. Кто ты?
Я приготовилась повторить вопрос по-мероитически, но в этом не было никакой необходимости. Опустив рубашку обратно, она тихо сказала:
— Меня зовут Ментарит.
Ее голос был выше по тону, чем у Аменит — сопрано, а не контральто.
— Могу ли я увидеть твоё лицо? — спросила я и, поскольку она колебалась, продолжила: — Аменит показала мне своё. Мы — друзья.
— Друзья, — повторила она.
— Это означает…
— Я знаю. — Резким движением она откинула назад вуаль.
Моим глазам предстало очаровательное личико, круглее и мягче, чем у её товарки-жрицы, с большими тёмными глазами и нежным ртом. Последняя особенность сильно напоминала Настасена. Девушке она была гораздо более к лицу, нежели принцу, но немного настраивала меня против неё.
— Ты очень красивая, — сказала я.
Она стыдливо опустила голову, как и любая скромная английская девушка, но поглядывала на меня из-под длинных ресниц, и глаза её были яркими и настороженными.
— Ты должна спать, — сказала она. — Ты была очень больна.
— Но сейчас здорова. Благодаря вашему отличному уходу я полностью выздоровела. Разве Аменит не сказала тебе, что мне лучше?
Её гладкий лобик нахмурился, и я повторила вопрос на запинающемся мероитическом. В отличие от Аменит, она не смеялась над моими ошибками.
— Я не говорила с сестрой, — сказала она медленно и чётко. — Её время закончилось, моё началось (?) сегодня.
Я не поняла и переспросила; она объяснила, что первое означало «уход» или «долг», а моя интерпретация второго была правильной. Но когда я попыталась продолжить разговор, она приложила пальцы к моим губам.
— Ты спишь сейчас, — повторила она. — Говорить не хорошо.
Она отступила в угол комнаты и уселась на низкий табурет. Через несколько мгновений занавес, отделявший соседнюю комнату, отбросили в сторону. И появился Эмерсон. Он был одет в особенно красивый тканый халат с ярко-голубыми и шафрановыми полосами, и нёс одну из глиняных ламп. Возможно, именно она заливала розовым румянцем его лицо, но я считала иначе.
— Иди, служанка, — сказал он по-мероитически, запинаясь. — Сегодня вечером я с моя женщина. Это время… э-э… Я хочу… э-э… — Его природная скромность одержала верх, и речь не удалась, ибо его изучение языка не продвинулось так далеко, чтобы включить эвфемизмы для деятельности, которую он имел в виду. Прибегнув вместо этого к языку жестов, он задул лампу и двинулся к Ментарит, указывая на дверь и хлопая по ней ладонью.
Думаю, Ментарит прекрасно всё поняла. Издав приглушённый звук — то ли вздох, то ли хихиканье — она отступила к двери. Я наблюдала за происходящим, давясь от смеха, а другое чувство, уверена, называть не стоит. Выражение безмятежного удовлетворения разлилось по лицу Эмерсона после того, как он прогнал её. А затем направился большими шагами к кровати, где я лежала — слишком широкой для меня, но смущение вскоре было преодолено неизмеримо более сильными ощущениями. Это продолжалось долгое время. Больше ничего не скажу.
Когда всё завершилось, и мы лежали в приятной истоме после удовлетворения супружеской привязанности, Эмерсон прошипел:
— Теперь мы можем спокойно говорить, не боясь быть услышанными.
Я слегка изменила положение, потому что он говорил прямо в ухо, что производило не неприятное, но отвлекающее действие. Эмерсон сжал меня в объятиях:
— Это была не единственная причина присоединиться к тебе, Пибоди.
— Ты чрезвычайно эффективно продемонстрировал свой основной мотив, мой дорогой Эмерсон, но почему бы не воспользоваться ситуацией? Я полагаю, у тебя родился блестящий план побега?
— Побега? От чего? Чёрт возьми, Пибоди, выйти из этого здания не представляет труда. Но что потом? Без верблюдов, воды и запаса еды у нас нет ни единого шанса вырваться отсюда, даже если предположить, что я смогу найти вход в туннель, по которому мы шли сюда, а я не смогу.
— И что ты предлагаешь? Ибо я полагаю, ты устроил это романтическое свидание не только для того, чтобы перечислить, что именно мы не в состоянии сделать.
Эмерсон усмехнулся.
— Милая моя девочка, как замечательно слышать, что ты снова принялась бранить меня. Но если ты забыла свою истинную причину организации этого свидания…
— Ладно, Эмерсон, прекрати. А точнее — пожалуйста, отложи то, чем ты занят, пока мы не пришли к решению, как преодолеть наши трудности, потому что я не могу думать, когда ты…
После ещё одного интервала Эмерсон проговорил, прерывисто дыша:
— Ты слишком много болтаешь, Пибоди, но какое удовольствие затыкать тебе рот вот таким образом! То, что я хотел сказать, когда твоё присутствие отвлекло меня — абсолютно ясно, что нет никакой необходимости в побеге. Мы даже не приступили к изучению этого замечательного места. Возможности для научных исследований безграничны!
— Нет смысла повторять, что я разделяю твой энтузиазм, мой дорогой. Но я заметила несколько зловещих признаков…
— Ты всегда видишь зловещие признаки, — проворчал Эмерсон.
— А ты всегда их игнорируешь, если они вступают в противоречие с твоими намерениями. Мистер Форт — мог он или не мог — но хотел отсюда уйти, однако неоспоримым фактом является то, что он этого не сделал. Я не призываю немедленно бежать; я только хочу убедиться, что, когда мы будем готовы, нам позволят это осуществить. Не хочешь же ты провести здесь остаток своей жизни, так ведь? Даже если тебя назначат советником и наставником царских детей.