Последняя глава (Книга 1)
Шрифт:
Динни понюхала.
– Это турецкий табак, и пахнет чудесно, но женщины не курят трубку. Наверно, у каждого из нас есть свой пунктик, у тебя - долой махорку. Во всем прочем ты человек совершенно нового склада. Когда я сидела в суде и разглядывала это сборище, мне казалось, что у одного тебя по-настоящему современное лицо.
– Милая, ничего удивительного: Чичестер - одна из твердынь нашей церкви.
– Знаешь, по-моему, в жизни вообще не так много новшеств.
– Ты не живешь в Лондоне. Хотя в каком-то смысле ты права. Да, мы стали обо всем говорить откровеннее, но это еще не новый уклад. Вся разница между моей молодостью и сегодняшним днем - только в форме выражения. У нас были свои сомнения, свое любопытство, свои желания, только мы их не высказывали. А они теперь высказывают. Я вижу много студентов, - они приходят к нам поработать в Лугах. Знаешь, с самой колыбели их учат говорить все, что им взбредет в голову, и они не стесняются. Мы так не умели, хотя и нам приходили в голову те же самые мысли. Вот и вся разница. Это да еще, пожалуй, автомобили.
– Значит, я человек старомодный. Никак не научусь выражать свои чувства вслух.
– Тут виновато твое чувство юмора. Оно тебя сдерживает, ты боишься показаться смешной. Сейчас мало у кого из молодежи есть настоящее чувство юмора; они бывают остроумны, но это совсем другое дело. Разве наши молодые писатели, художники, музыканты вели бы себя так, как они себя ведут, если бы умели сами посмеяться над собой? А ведь тут-то и проявляется настоящее чувство юмора.
– Надо об этом подумать.
– Думай, только не теряй чувства юмора, Динни. Оно все равно что аромат у розы. Ты едешь назад, в Кондафорд?
– Да, наверно; Хьюберта вызовут в суд не раньше, чем придет почтовый пароход; а до этого еще десять дней.
– Что ж, передай привет Кондафорду; вряд ли мне еще суждены такие хорошие деньки, как тогда, когда мы жили там детьми.
– Я как раз об этом думала, дядя, когда ждала своей очереди, последняя из негритят.
– Тебе еще рановато об этом думать. Подожди, скоро влюбишься.
– Я уже, дядя.
– Что, влюблена?
– Нет, жду.
– Ужасное состояние - влюбленность, - сказал Хилери.
– Но я никогда не жалел, что пережил его.
Динни посмотрела на него искоса, и у нее блеснули зубы.
– А что, если тебе снова встать на эту стезю, дядечка?
– Ну нет, - сказал Хилери, выбивая трубку об угол почтового ящика, моя песенка спета. Профессия не позволяет. К тому же я все никак не вылечусь от первого приступа.
– Я понимаю, - сказала Динни с сочувствием, - тетя Мэй такая душка.
– Тонко замечено. А вот и вокзал. До свидания, всего тебе лучшего! Я отправил чемодан еще утром.
Он помахал рукой и исчез.
Вернувшись в гостиницу, Динни пошла искать Адриана. Его нигде не было; огорченная, она снова вышла погулять и направилась в собор. Только она хотела там сесть и насладиться его мирной красотой, как увидела своего дядю: Адриан стоял у колонны и любовался круглым витражом. Динни подошла к нему и взяла его под руку. Он сжал ее руку, но ничего не сказал.
– Ты любишь цветное стекло, дядя?
– Ужасно люблю хорошее стекло, Динни. Ты когда-нибудь видела собор в Йорке?
Динни покачала головой; потом, поняв, что ей трудно будет навести разговор на нужную тему, она спросила напрямик:
– Что ты собираешься теперь делать?
– Ты говорила с Хилери?
– Да.
– Он хочет, чтобы я уехал на год.
– Я тоже.
– Это немалый срок, Динни, а я уже немолод.
– Ты бы поехал с Халлорсеном в экспедицию, если бы он тебя взял?
– Он меня не возьмет.
– Нет, возьмет.
– Я поеду, если буду уверен, что этого хочет Диана.
– Она ни за что не скажет, но я убеждена, что ей это необходимо.
– Если не можешь жить без солнца, - совсем тихо сказал Адриан, - тяжело ехать в края, где оно никогда не светит.
Динни погладила его по руке.
– Да, но ты знаешь, что скоро его увидишь. А это такая приятная экспедиция, и для здоровья полезно - недалеко, в Нью-Мехико. Ты вернешься совсем молоденький, в штанах, обшитых по бокам конской гривой, как у ковбоев в кино. Ты будешь неотразим, мне так хочется, чтобы ты был неотразим! А тут пока уляжется весь этот шум и гам.
– А моя служба?
– Ну, это легко уладить. Если Диана год проживет спокойно, она станет другим человеком и начнет о тебе мечтать, как о земле обетованной. Я знаю, что говорю.
– Ах ты, змея-искусительница, - сказал Адриан со своей невеселой улыбкой.
– Диана пережила тяжелое потрясение.
– Иногда мне кажется, что эта рана неизлечима.
– Ерунда!
– Станет она обо мне думать, если я уеду!
– Ты не знаешь женщин.
– А что можешь знать о женщинах ты, в твои годы? Я уже один раз уехал, а она стала думать о Ферзе. О таких, как я, женщины, наверно, не думают.
– Ну, тогда Нью-Мехико самое подходящее для тебя место. Когда ты вернешься, перед тобой не устоит ни одна женщина. Честное слово! Я обещаю, что буду ее стеречь, а дети не дадут ей тебя забыть. Они без конца говорят о тебе. Я уж постараюсь, чтобы они тебя почаще вспоминали.
– Как ни странно, - заметил бесстрастным тоном Адриан, - но, по-моему, она сейчас от меня дальше, чем когда был жив Ферз.
– Сейчас - да, и, может быть, это еще надолго. Но я знаю, в конце концов все уладится. Правда, дядя.
Адриан молчал.
– Я поеду, Динни, - сказал он наконец, - если Халлорсен меня возьмет.
– Возьмет. Нагнись, дядя. Я должна тебя поцеловать.
Адриан нагнулся. Поцелуй пришелся в кончик носа. Позади послышался кашель церковного служки...
Возвращение в Кондафорд состоялось в тот же день в прежнем порядке; молодой Тасборр сидел за рулем. В Чичестере он вел себя чрезвычайно тактично, ни разу не сделал предложения, и Динни была ему за это благодарна. Ей тоже хотелось покоя, как и Диане. Алан уехал из Кондафорда в тот же вечер, Диана с детьми - на другой день; Клер вернулась из Шотландии, где долго гостила, и теперь в Кондафррде остались только свои, А Динни все никак не могла успокоиться. Теперь, когда больше не надо было волноваться из-за бедного Ферза, ее мучили мысли о Хьюберте. Удивительно, какую тревогу вызывала эта нависшая над ними угроза! Хьюберт и Джин писали с Восточного побережья веселые письма. По их словам, они ничуть не беспокоились, чего нельзя было сказать о Динни. И она знала, как встревожена ее мать, а еще больше - отец. Клер была скорее сердита, чем встревожена, и злость ее выражалась в необычайном для нее приливе энергии, - по утрам она ходила с отцом охотиться на лисиц, а после обеда брала машину и отправлялась в гости к соседям, где часто засиживалась до позднего вечера. На нее - самого светского члена их семьи - всегда был большой спрос. Динни ни с кем не делилась своими тревогами. Она написала Халлорсену о дяде Адриане, послав ему одновременно обещанную фотографию, - снимок изображал ее в бальном платье и был сделан два года назад, когда ее и Клер в целях экономии одновременно представили ко двору. Халлорсен немедленно ответил: "Фотография просто прелесть. Буду рад взять с собой вашего дядю. Пишу ему немедленно". Подпись гласила: "Всегда преданный вам".