Последняя глава (Книга 1)
Шрифт:
– Бесполезно, Майкл. И пресса нам тоже не поможет. У меня есть мысль.
"Вот оно!" - подумала Динни и пододвинулась поближе.
– Мы еще не докопались до самой сути дела. Что за всем этим кроется? Какое дело боливийскому правительству до простого индейца? Дело совсем не в том, что его застрелили, но это оскорбляет национальный престиж. Иностранцы безнаказанно бьют и убивают граждан Боливии! Нам надо добиться, чтобы боливийский посланник объяснил Уолтеру, что им, в сущности, все это безразлично.
– Но мы же не можем похитить посланника, - пробормотал Майкл, - в порядочных домах это не принято.
Тень улыбки мелькнула на губах Динни: она вовсе не была в этом уверена.
– Посмотрим, - продолжала Флер словно про себя.
– Динни, поедемте к нам. Больше они тут ничего не придумают.
– Она окинула взглядом совет девяти старейшин.
– Я схожу к дяде Лайонелу и Элисон. Его только что назначили судьей, он не осмелится и пальцем шевельнуть, но тетя за это возьмется, а она бывает во всех посольствах. Вы поедете к нам, Динни?
– Мне не хочется оставлять маму и папу.
– Они побудут в городе, Эм их только что пригласила. Ну, что ж, если вы останетесь с ними, заходите к нам почаще: вы можете понадобиться.
Динни с облегчением кивнула; хорошо, что она будет в городе, уж очень тяжело сидеть в эти дни в Кондафорде.
– Мы идем, - сказала Флер, - и я сразу же позвоню Элисон.
Майкл сжал руку Динни, - Держись, Динни! Мы его как-нибудь вызволим. Эх, если бы не Уолтер! Хуже никого не придумаешь. Надо совсем рехнуться, чтобы возомнить себя ходячей законностью!
Когда все, кроме родителей, разошлись, Динни подошла к отцу. Он все стоял перед картиной, правда, теперь перед другой. Взяв его под руку, Динни сказала:
– Папочка, милый, все уладится. Ты же видел, судья был искренне огорчен. Он не мог поступить иначе, но министр внутренних дел может.
– Я думал о том, что сталось бы с нашим народом, если бы мы не надрывались и не рисковали жизнью ради него, - произнес генерал. Он говорил без всякой горечи, даже спокойно.
– Я думал о том, зачем нам и дальше тянуть лямку, если нам не верят. Допустим даже, что этот судья, по-своему, человек порядочный, но где он был бы сейчас, если бы такие мальчики, как Хьюберт, не пошли на фронт добровольцами! Я думал о том, зачем мы выбрали себе такую профессию, - я на волоске от нищеты, Хьюберту приходится расхлебывать эту кашу, а ведь мы могли бы жить припеваючи, стоило нам пойти по коммерческой или по судейской части. Неужели из-за такой мелочи вся наша жизнь пойдет насмарку? В нашем лице оскорбили армию, Динни.
Она видела, как судорожно сжимаются его худые загорелые руки, сложенные за спиной, будто он стоял в положении "вольно", и нежность к нему переполняла ее сердце, хотя умом она и понимала, как нелепо требовать особых привилегий перед лицом закона. "Но скорее небо и земля прейдут, нежели одна черта из закона пропадет". Разве не так гласил один из священных текстов, которые она недавно предлагала использовать для секретного морского кода?
– Ладно, - сказал генерал, - мне надо идти с Лоренсом. Поухаживай за матерью, Динни; у нее болит голова.
Динни задернула занавески в спальне матери, дала ей лекарство и велела поскорее заснуть, а потом снова спустилась вниз. Клер ушла, и гостиная, где еще так недавно было столько людей, опустела. Пройдя в комнату, она подняла крышку рояля и вдруг услышала голос:
– Нет, Полли, ступай спать, мне очень грустно.
В нише, в дальнем конце гостиной, Динни увидела тетю, которая сажала в клетку попугая.
– Давай погрустим вдвоем, тетя Эм.
Леди Монт обернулась.
– Прижмись к моей щеке, Динни.
Динни повиновалась. Щека была розовая, пухлая и мягкая; Динни стало как-то легче.
– Я заранее знала, что он скажет, - заявила леди Монт, - у него такой длинный нос. Через десять лет он дойдет ему до подбородка. Не знаю, почему это разрешают. От такого человека ничего хорошего не дождешься. Давай поплачем, Динни. Ты садись туда, а я сяду сюда.
– А ты плачешь громко или тихо?
– И так и этак. Начинай. Вот тебе и мужчина, не смеет взять на себя ответственность! А я бы взяла ее запросто. Ну, что ему стоило сказать Хьюберту: "Ступай и больше не греши".
– Но Хьюберт и не грешил.
– Тем хуже. Обращать внимание на каких-то иностранцев! На днях я сидела в Липпингхолле у окна, а на террасе прыгали три скворца, и я два раза чихнула. Думаешь, они обратили на меня внимание? А где она, эта Боливия?
– В Южной Америке.
– Никогда не могла выучить географию. Хуже моих карт не было во всей школе. Раз меня спросили, где Ливингстон поцеловал Стенди, и я сказала: "У Ниагарского водопада". А оказывается, совсем не там.
– Ты ошиблась всего на один континент, тетя.
– Да. В жизни не видела, чтобы так смеялись, как смеялась моя учительница, когда я это сказала. Даже слишком... она была такая толстая. А Хьюберт, по-моему, похудел.
– Он всегда был худой, но с тех пор, как женился, выглядит не таким замученным.
– Джин пополнела, и это естественно. Тебе бы тоже следовало, Динни.
– Прежде ты никогда не занималась сватовством так рьяно.
– А что произошло тогда на тигре?
– Вот и не скажу.
– Значит, случилось что-то нехорошее.
– Ты хочешь сказать - хорошее?
– Ты надо мной смеешься.
– Разве я бываю когда-нибудь непочтительной, тетя?
– Да. Ты думаешь, я не помню, как ты написала про меня стихи:
Я обижаюсь на тетю Эм
За то, что она рассказала всем,
Что я не умею шить совсем,
А я шью лучше, чем тетя Эм.
Они у меня даже где-то есть. Я сразу поняла, что ты девочка с характером.
– Неужели я была таким бесенком?
– Да. Ты не знаешь какого-нибудь способа укорачивать собак?
– Она ткнула пальцем в золотистую гончую, растянувшуюся на ковре.
– У Бонзо все-таки слишком длинное туловище.