Последняя глава
Шрифт:
Даниэль:
— Ты, может быть, думаешь, что это старая, безобразная баба, на которую никто и взглянуть не хочет? Ого! Я тебе сейчас расскажу кое-что, Гельмер. В пасху пришел из санатории посланец за нею. Да. Там понаехало много путешественников и важных господ, и они послали за нею, потому что желали поговорить. Да. Но она и не двинулась. Ну, выйдем и позовем ее!
Они вышли из избы, и Даниэль позвал ее, и несколько минут спустя она вышла из лесу.
— Тебя так долго не было, я стал уже бояться за тебя, — сказал Даниэль.
Странная
— У тебя, кажется, чужие, — сказала она.
— Гельмер. Он был все время со мною, мы были у пастора и сделали оглашение. Гельмер обещал мне дать тележку, а теперь он хочет видеть тебя.
— Меня… видеть меня? Боже, что этим сумасбродным парням может взбрести на ум!
— Ты только молчи! Иначе я не мог; он не хотел уйти, не повидавши тебя.
Была ли она польщена, или нет, во всяком случае, она очень мило улыбнулась, не обнаружив недостачи зуба. Счастье было также, что она была одета для прогулки: она была в плаще, окутывавшем ее от самого рта до лодыжек, и это скрывало ее бесформенность.
— Мы были сейчас у тебя, — сознался Даниэль, — Гельмер хотел видеть пристройку.
— Да, да, — весело ответила она, — теперь, значит, он видел и меня, и пристройку.
Гельмер, кокетливый и сдержанный, ничего не сказал.
— Угостила ли Марта Гельмера кофе? — спросила она, разыгрывая хозяйку.
Даниэль ответил:
— Нет. Но он получил кое-что получше, у нас бутылочка.
— Ого! Вот какие вы кутилы! Хороши оба, нечего сказать!
— Это небольшой кутеж, — смеясь ответил Гельмер, но по всему лицу у него разлилась краска.
Стало вечереть; они еще немного поболтали, она не пригласила Гельмера войти, потому что пришлось бы снять плащ, а она не хотела этого.
Когда Гельмер уходил, Даниэль сказал ему:
— Приходи опять, заглядывай к нам, теперь ты знаешь, как мы живем.
— Да, пожалуйста, — сказала фрекен, кивая ему головою.
Даниэль ожидал головомойки, потому что позволил себе устроить церковное оглашение без согласия возлюбленной; и когда она пригласила его к себе в комнату, он захватил с собою припасенную им на этот случай сигару. Но все сошло очень хорошо: возлюбленная не выказала особенного неудовольствия, она только ядовито спросила его, не намерен ли он обвенчаться тоже на собственный страх и риск. Тут Даниэль стал смачивать свою сигару, хорошенько слюнить ее.
— Не беда, что сделано было оглашение, — сказал он, — венчание будет позже, когда ты сама назначишь.
В этом он, в сущности, был прав; она смягчилась и с любопытством стала расспрашивать, что сказал пастор и правильно ли выговорил он ее французское имя.
— Да, пастор удивился и спросил, не дворянка ли она.
Она заинтересовалась, что это он там мастерит с сигарой.
Разве она не знала? Сигару нужно смочить снаружи и основательно помять в руках, иначе она не годится. Он купил сигару и взял ее с собой домой, чтобы сидеть у нее в комнате и курить.
— В таком случае, зажги ее! — сказала она. Даниэль здорово надымил в комнате, а фрекен вдыхала дым и наслаждалась. Они оба пошли в кухню и там поужинали, и, так как фрекен боялась темноты и ее терзали грустные мысли, то она привела Даниэля обратно в свою комнату. И в эту ночь она спала спокойно, потому что ее караулил Даниэль.
Не раньше понедельника спустился снова Даниэль в село. Он бегал то туда, то сюда и очень торопился; он был в напряженном состоянии: теперь уже свершилось; об этом было объявлено с церковной кафедры. Что же сказало село? О, село почти онемело, и не без причины.
Он отправился на базар, там всегда бывало много народу, друзей и приятелей, от которых он мог получить сведения; он притворился, будто у него важное дело и пробрался к прилавку. Когда увидели, кто подходит, все расступились и дали ему дорогу; никогда раньше не относились к нему с таким почтением. Он принял это, как взрослый человек, с достоинством. Тут один протянул ему руку и поздравил его, затем — другой, в конце концов подошли все. Даниэль наслаждался.
Какая-то женщина сказала:
— Я всегда говорила, что из тебя выйдет толк, Даниэль, ты из хорошей семьи, твоя мать и я были однолетки, и мы вместе конфирмовались, а теперь она почивает в могиле!
Тут были люди с разных сторон: все единодушно поздравляли его, было ясно, что в селе находили, что он «убил бобра». Большое впечатление произвело, когда пастор в церкви сказал фрекен Юлия д'Эспар; также понял Даниэль, что Гельмер очень постарался после того, как побывал на сэтере, расхваливал и пристройку, и фрекен.
С базара Даниэль отправился без особенной надобности к ленсману: ему нужно было уплатить маленький налог или что-то в этом роде; в глубине души он хотел показаться Елене и повеличаться перед нею. О, молодость и юность сердца! Недостаточно быть владельцем сэтера, иметь домашнюю скотину и невесту, и хлеб насущный; нет, в нем всплыло что-то новое и тоже требовало пищи! Даже у мальчишки из куринной избы есть своя внутренняя жизнь, с которой приходится считаться, о, сильная и сложная внутренняя жизнь, и требованиям ее приходится уступать. Тщеславие? Возможно. Властолюбие? Любовь? Торжество? Возможно и это. Елена когда-то пренебрегла им…
Она не встретила его, не побежала ему навстречу, не взглянула на него влажными глазами и не выражала раскаяния — совсем нет, ее не видно было. Это было досадно, черт возьми, но… скатертью дорога!
В канцелярии он уплатил налог и сунул в карман квитанцию ленсманского писаря с таким видом, словно то была ничтожная бумажонка, какими он сигару раскуривает; размеренно сказал: — «Прощайте» вместо «До свидания». И, уходя из усадьбы ленсмана, он не заметил, чтобы кто-нибудь смотрел ему вслед.