Последняя глава
Шрифт:
— Гадюка — куда?
— Вот сюда.
Она показала руку с синей полосой; Марта крепко перевязала ее, пальцы побелели и помертвели от тугой перевязки; теперь Марта побежала за доктором в санаторию.
— Давай, я высосу ранку, — сказал он.
Но было уже поздно; все-таки он проколол ранку иголкою и изо всей силы высосал ее, но ничего не вышло до прихода доктора. Вот такая была история! Фрекен теряла сознание, кричала. Со страху с ней сделался шок. Когда доктор сделал все, что нужно было и наложил перевязку на руку, он в заключение сказал, что она должна раздеться и лечь настоящим образом
— О, боже, что же со мною? — спросила фрекен. — Не уходите!
Он не ушел, он остался, пока все кончилось. Не было даже времени, чтобы послать Даниэля в санаторию потребовать по телефону специальную помощь. Просто чудо было, как быстро пошло дело; гадюка наладила все отлично.
Когда доктор справился со всем и вышел на лестницу, там стоял Даниэль; он был бледен, растерян и спросил:
— Все уже кончено, да? Как это сошло?
— Да, — отвечал доктор, — бурно сошло дело. Но теперь увидим…
— Разве есть опасность?
— Всегда может явиться опасность, раз это раньше срока.
— Да, и еще настолько раньше! Но ребенок кричит там. Что это, мальчик?
Доктор кивнул головою и сказал:
— Вечером я опять приду. Ваша старушка наверно сумеет ухаживать за больной, но я все-таки вызову по телефону сиделку.
Да, ребенок, мальчишка этот, кричал, и Даниэлю казалось, что он кричит недурно, и он хотел сказать об этом матери. Можно ему войти? Дитя замолчало, оно успокоилось около матери, и Даниэль проскользнул в комнату.
— Ого, здесь какой-то крикун-мальчишка! — смущенно сказал он.
— Да, но он такой малюсенький, так рано родился! — послышалось с кровати.
Бедная маленькая фрекен д'Эспар, она лежала там и должна была кое-что скрывать. Это было нелегко, но она была осторожна и ловка. В последние недели она потихоньку смастерила несколько штук различного мелкого белья и была вполне подготовлена. Но так как она совсем не умела справляться с иглой и ниткой, то маленькие рубашечки вышли совсем не наряды. Да и к чему? То были, во всяком случае, тонкие вещицы, некоторые из них были, наверно, сделаны из шелковых блузок и были мягки, как воздух. Впрочем, у Марты были более грубые вещи, даже вещи из белоснежной шерстяной ткани для того, чтобы завернуть ребенка поверх всего.
Даниэль огляделся и стал дурачиться:
— Что, он опять ушел? — спросил он.
— Кто?
— Да ребенок, мальчишка. Я сейчас слышал плач. Молодая мать улыбнулась, она откинула кончик одеяла и показала маленькое чудо-юдо.
— Он слишком рано явился, — сказала она, придавая этому большое значение.
— Ого, — сказал Даниэль, — он совсем не так мал, как я вижу; не верь этому.
Я, когда родился, был гораздо меньше, не правда ли, Марта?
Марта уклонилась от прямого ответа и сказала:
— Да, слава богу, он хороший мальчик.
Фрекен успокоилась; она и думать перестала об ужалении гадюки; если бы от нее зависело, она сейчас сорвала бы повязку с руки, иначе она не могла лежать, как следовало с ребенком. Она могла даже с величайшим спокойствием рассказать, как она была ужалена:
— Да, она, как всегда, сидела на камне, на лугу; был солнечный день и ей захотелось спать. Вдруг она ощутила что-то
— Ужасное свинство с этими гадюками, — сказал Даниэль. — Год тому назад, когда я уснул на лугу, ко мне в карман штанов заползла гадюка.
— Что же, ты убил ее?
— В том то и дело, что не убил! Это и сейчас злит меня. Какие у него смешные пальчики, дай-ка мне посмотреть! Взгляни-ка, он шевелит ими!
— Ну, уходи уже, — сказала Марта.
Оставались все-таки деньги и граф, и как-то, в течение недели, он поднял вопрос о них. Началось с того, что она хотела бы повенчаться до рождения ребенка — о, как скверно вышло, что так случилось, но Даниэлю, казалось, было все равно. У него, наоборот, было на душе нечто совсем другое; он, впрочем, только скажет в чем дело, а после и думать об этом забудет. Он хотел знать, что граф-то, вон тот, с простоквашею, что он, мошенник?
— Граф… почему? Нет, он хороший человек!
— А как же ведь он украл деньги и был арестован? Фрекен задумалась над этим.
Может быть, он мошенник, она этого не знала, она не была с ним так хорошо знакома…
— Что у тебя было с ним?
— У меня? Ничего. Rien dutout.
— Да, но что ты знаешь о деньгах, которые он украл? Они у тебя?
— У меня! — вскричала фрекен. — Ты с ума сошел!
— Нет, но я знаю это.
— У меня только те деньги, которые он дал мне… да, да, там было порядочно денег, и они у меня. Разве я не рассказывала тебе?
— Да, ты, конечно, сказала мне это. Но если у тебя было много денег, ты должна была, между прочим, отдать их ленсману.
— Что? Да ни за что на свете!
— Он ведь приехал и допрашивал тебя?
— Ленсман? Конечно. Разве я и этого не рассказала тебе?
— Кажется, упоминала.
— Он допросил всех в санатории, и меня в том числе. Зачем же ты спрашиваешь меня об этом?
— Там у ленсмана уверяют, что ты знаешь о графе и о деньгах больше, чем говоришь.
— Мне кажется, все с ума сошли, — сказала фрекен. — Что я могу знать? Впрочем, граф вовсе не украл денег и его, собственно говоря, и не арестовали; мне рассказал все это адвокат в санатории. Полиция ошиблась, и его поместили в больницу, потому что у него чахотка. Спроси сам у адвоката.
Для Даниэля этого было более чем достаточно; его собственное доверие укрепилось, и он ушел совершенно удовлетворенный ее объяснениями. Нет, не удастся Елене снова посадить его в лужу. Впрочем, бедная Елена, она, наверное, раскаивается, что упустила его, и в отчаянии, еще чего доброго, пойдет к воде и утопится. Ну, этого он не мог бы видеть спокойно, он спас бы ее…
Снег скользит с крыш на землю, где он изо дня в день лежит потемневший и невинный и тает. Глухие звуки, слышные вокруг дома, происходят от слияния снежных масс. На лугах и до самой «Вышки» появляется все больше и больше проталин. Приблизительно около троицы разражается буря с дождем, и тогда хорошо сидеть дома и иметь в запасе пищу и питье для себя и для скотины; проходит ночь с громом и фанфарами, и часа в четыре утра прекращается весь этот невероятный шум, небо и земля утихают. А через день наступает весна.