Последняя граница
Шрифт:
Раздался выстрел, и пуля взрыла землю у его ног. Солдат побежал обратно. Но Джонсону приходилось сохранять достоинство командира, на котором лежит обязанность принимать решения и знать обо всем. Он не мог убежать и, повернувшись к индейцам спиной, спокойно пошел прочь. Это потребовало огромного напряжения его истрепанных нервов. Он с трепетом ожидал, что вот-вот получит пулю в спину и будет убит. Однако смерть не пришла. Лейтенант Аллен и несколько солдат бросились, чтобы прикрыть его собой, и когда он подошел к ним, его лицо и руки были влажны от пота, несмотря на холод.
Не говоря ни слова,
Оставалось только ждать прибытия подкрепления. Угли давали мало тепла, и Джонсон послал двоих солдат за хворостом. Они вскоре вернулись, набрав достаточно топлива, чтобы развести жаркий костер; когда огненные языки стали лизать сухие ветки, пошел снег. Он падал, тихо шелестя, и этот звук напоминал шорох песка, а хлопья были маленькие и сухие. Ветер продолжал завывать, и, казалось, где-то точат ножи. Он крутил снежинки и смешивал их с песком. В общем, все это было сплошным мучением даже для тепло одетых солдат, старавшихся подобраться как можно ближе к огню.
Для индейцев холод был больше чем мучением, но белые не знали об этом и даже не пытались узнать; иногда они молча поглядывали на лагерь и видели, как люди, похожие на кучки тряпья, старались укрыться с головой от ледяной пытки.
Под вечер прибыл первый отряд из форта Робинсон. Это был эскадрон третьего кавалерийского полка под командой капитана Уэсселса. С ним был сержант Лэнси и трое следопытов из племени сиу, немного говоривших по-шайенски. Уэсселс сообщил Джонсону, что две гаубицы и три фургона с провиантом и боеприпасами прибудут еще до наступления утра.
Уэсселс не был человеком с большим воображением. Когда шел снег, он укрывался под крышей или одевался потеплее; когда был голоден – ел. Он не был способен представить себе холод и голод, когда их испытывал не он, а другие. Всего, что не имело отношения лично к нему, для него точно не существовало. Капитан был инстинктивным эгоистом, примитивным и непосредственным, и когда дело шло об исполнении приказов, он был на своем месте. Но когда приходилось считаться с желаниями и намерениями других людей, он терялся. Уэсселс считал, что все люди – на один шаблон, и его никогда не тревожила даже случайная мысль о том, что каждый человек чем-то не похож на другого. Он обладал одним очень важным для военного качеством: он никогда в себе не сомневался. Пожалуй, он слишком все упрощал, когда заявил Джонсону:
– Мы отправимся туда, захватим их и подготовим к отправке, а фургоны их увезут.
Он стоял перед Джонсоном, слизывая с усов снежинки и выдыхая облака пара.
– Это будет трудновато, – задумчиво сказал Джонсон.
– Ведь вы сами сказали, что они совершенно обессилели…
– У них есть ружья. А чтобы спустить курок, особой силы не нужно. Я думаю продержать их подольше в окружении, тогда они сами выйдут из траншей. Если же мы предпримем наступление, то потеряем людей.
– Нельзя сражаться, не теряя людей, – заявил Уэсселс сухим, деловитым тоном. – Если снегопад продолжится, нам чертовски трудно будет добраться до форта.
Джонсон пожал плечами:
– Я думаю, что когда они увидят
– Может быть…
– Я возьму одного из ваших сиу и попытаюсь переговорить с ними, – сказал Джонсон.
– Говорить с шайенами бесполезно.
– А все же я попытаюсь, – сказал Джонсон.
Он отправился туда со следопытом-сиу, по прозванию Нерешительный, который и не скрывал своего страха. На ломаном английском языке он сообщил Джонсону, что некогда между шайенами и сиу существовала тесная дружба. И так как он был когда-то их другом, то именно поэтому они могут убить его. Джонсон – только враг и находится в большей безопасности: быть врагом – дело простое.
– Нет, ты поговоришь с ними, – сказал Джонсон, – ведь и ты желтый индеец! Ты поговоришь с ними.
Нерешительный шел, пряча лицо от ветра, и жался к капитану. Когда они были в десятке шагов от бруствера траншеи, поднялось несколько шайенов, и среди них древний-древний старик. За густой пеленой снега индейцы покачивались, точно засохшая трава.
– Скажи им, что сражаться с нами бесполезно, – заявил Джонсон. – Они полностью окружены солдатами, и им ни за что не прорваться. Если же они сдадутся, мы накормим их и отвезем в форт, где они обогреются и получат дома для жилья. Но если они будут сражаться, многие из воинов будут убиты.
Сиу заговорил, волнуясь, скрестив на груди руки. И его певучая речь сливалась со стенанием ветра и шорохом снежных хлопьев.
Старик ответил мягко, вежливо, и даже этот голос, исходящий из такого ссохшегося, умирающего тела, казался вызовом здравому смыслу и разуму.
– Он говорит, что они уже мертвы, – переводи сиу. – Они идут к себе на родину… на родину… он идут…
За его словами чувствовались скрытая поэзия и ритм сложная красота первобытной певучей речи.
– Они мертвы… Они идут…
– Черт тебя побери, да заставь ты их понять, что сюда идут большие пушки, такие пушки, что они разнесут их в куски!
– Они мертвые, они идут! – повторил сиу, пожав плечами.
Уэсселс подготовил атаку. Половина кавалеристов должна была наступать в пешем строю, но только на один фланг, чтобы избежать опасности перекрестного огня. Люди стояли в снегу, но для стрельбы из карабинов им пришлось снять рукавицы; скоро их руки посинели от холода. Уэсселс свистнул в свисток, и они, пригибаясь, ринулись вперед, скользя по снегу и пытаясь разглядеть индейцев сквозь слепящую пелену снежных хлопьев. Но так и не разглядели траншей шайенов – настолько густ был снег. Шайены, должно быть, заметили синие фигуры на фоне белой завесы. Индейцы дали залп и отбросили их, окровавленных, выкрикивающих проклятия, назад к Уэсселсу.
Солдаты отступили потому, что невозможно лежать в снегу и вести прицельный огонь по врагу, которого не видно.
– Это никуда не годится. Подождем пушек, – сказал Джонсону капитан Уэсселс.
Он пытался что-то сделать. И хотя потерпел неудачу, все же Джонсон теперь не может упрекать его. Для Уэсселса раненые были такой же естественной принадлежностью армии, как и мундиры. Он хладнокровно уложил поудобнее солдата, раненного в бедро, и помог наложить повязку другому, у которого была сломана рука.