Последняя седмица. Откровения позднего агностика

Виноградов Борис

И надо признать, основной состав вел себя в этом плане очень достойно. Более того, при каждом удобном случае мы старались демонстрировать кротость и смирение, возносить хвалу и благодарность всем подряд, как благодарят артисты или спортсмены, когда им вручают награду, подносят микрофон ко рту и просят сказать пару слов. Мы даже льстили уборщицам и заискивали перед охранником Гацелюком. Я лично старался не попадаться ему на глаза, потому что не умею этого делать и полагаю, дедушка Крылов был прав: лесть гнусна, вредна.

При каждом появлении цербера в черной униформе у меня возникало неодолимое желание сжаться до размеров колибри и остаться незамеченным. Я не выдерживал его строгого,

уничтожающего взгляда. Казалось, он инстинктивно чует во мне оппозиционера своей абсолютной власти и готов стереть в порошок не только как нарушителя дисциплины, но и как идеологического противника или классового врага.

Федя в этом плане ничем не отличался от остальных, он лучше нас знал местные порядки, считался образцово-показательным и, разумеется, не стал бы подписывать себе приговор. Бунтовал он втихую, когда никого в белых халатах или черной робе поблизости не было. А были мы – его верный друзья и прилежные ученики. Нам он и изливал душу охотно, жалуясь без всякой опаски на превратности злодейки судьбы и проделки бесплатной медицины, которая, по его мнению стала распутной девкой капитализма, или, как теперь говорят, составной частью либеральной экономики и свободного рынка.

– Не зря то, что раньше на Руси называли богоугодными заведениями, теперь называют центрами по предоставлению медицинских услуг, -сетовал он.

Несмотря на все звания и заслуги, ему тоже не докладывали, что колют и что дают глотать. Я тоже не имел понятия, на каких антибиотиках мы сидим. Узнать наименования препаратов, действительно, было невозможно. Единственный раз, когда я проявил инициативу и обратился к сестре Вале с казалось бы невинным вопросом насчет таблеток, которые она положила мне на тумбочку, закончился конфузом.

Вечно чем-то недовольная и несчастная в личной жизни Валя тут вдруг оскорбилась до глубины души и, уходя в коридор, взорвалась нецензурной бранью. Мне стало не по себе. Была она ростом выше среднего, с косой саженью в плечах и грудью, начинающейся от подбородка. С тех пор я почитаю за благо держать язык за зубами, не задавать лишних вопросов, дабы не травмировать нервный медперсонал и не подвергать сомнению его квалификацию.

Но запретный плод, как известно, не дает покоя, любопытство и тяга к знанию, особенно в области, что впрыскивают и что заставляют глотать, все больше вызывали у меня нездоровый интерес и обретали форму навязчивой идеи по мере того, как я убеждался в сомнительности назначенной терапии. На второй день я с удивлением обнаружил, что ноги у меня перестают слушаться, а перед глазами то и дело возникают картины, мало чем отличающиеся от черного квадрата Малевича. Сестра, которая только что всадила в меня большую порцию какого-то раствора, едва успела схватить мою руку, чтоб я не упал. Каково же было мое изумление, когда она призналась, что делает мне уколы, понижающие давление. Сделала три, осталось еще столько же.

– Извините, а зачем вы это делаете, – спросил я, потеряв осторожность. – Я всегда был гипотоником. У меня по жизни низкое давление. А если б коньки отбросил?

Сестра заглянула в журнал, переспросила еще раз мою фамилию, имя-отчество и громко, наверное, чтоб все слышали, прокричала:

– Все правильно, идите ложитесь и не умничайте. Следующий, Цыбулькин, на укол!

***

Итак, от семи до восьми кашляли все, хотел сказать – от мала до велика, и это выражение могло бы стать неуместным, если б речь шла о чем-нибудь другом, а не о возрасте. Потому что не по жалкому виду, а по кондиции и габаритам мы все были разные – миниатюрные старушки от горшка два вершка на одном фланге, кстати, отделение делилось на две половины – мужскую и женскую. И такие верзилы, как, например, механик Гаврилов

из палаты «люкс». Насколько мне известно, пару лет назад он отравился угарным газом при пожаре на нефтеперегонном заводе в Капотне, где работает до сих пор, но уже не в должности механика, а инспектора службы безопасности, то есть надзирателя. Судя по всему, новая должность ему нравится больше, да и внешне он ей больше соответствует.

В истории его болезни значилось – химический ожог верхних дыхательных путей, а в журнале учета он проходил по графе «вип», то есть «очень важная персона». В отдельную двухместную палату, где имелся небольшой телевизор и радиоприемник, селили не кого попало, а только избранных. За особые заслуги или за особую плату. За какие именно и почём это удовольствие, я не интересовался. Но бросалось в глаза, что обитателей этих покоев отличала от простых смертных некая особая стать, довольно грубые манеры и вызывающее поведение в быту. Они явно относили себя к другой весовой категории, а такие устарелые понятия, как равенство и братство, считали утопической химерой, позорным клеймом социализма и пережитком прошлого.

Наглядная агитация социального неравенства и имущественного расслоения, завоеванного в боях с партийными льготами и привилегиями. Говорят, вы хотели права на бесправие, извольте. По себе знаю, насколько это приятно ощущать себя избранным, той важной особой, которой позволено больше, чем другим. Ну, хоть немного, хоть в чем-нибудь, но обязательно ступенью выше на лестнице эволюционного развития. Что ни говори, а номенклатура, скажу я вам, – отличная штука. Отличная от других, конечно. И знайте, если кто-то начинает борьбу с привилегиями, он сам наверняка облизывается, как тот же шкодливый кот, и мечтает лишь о том, чтобы и на него, раба божия снизошла номенклатурная благодать.

Судя по внешним приметам, механик Гаврилов относился к первой лиге, то есть его принимали «по заслугам». Вполне легальная форма оказания услуг по иному разряду: за него хлопотала нефтяная компания, возмещавшая таким образом моральный и материальный ущерб при пожаре. А его напарник, хозяин еще одной койки – ко второй, то есть за отдельную плату из личных средств. Тоже нормально, если можешь оплатить более комфортные условия и скрасить досуг, почему бы и нет. Ходил он в модном спортивном костюме, носил красную рубаху и сверкал по кафелю пятками в белых носках. Пахло от него всегда дешевым парфюмом и немытым телом. Как он этого добивался, ума не приложу, но сей купажно-смердящий запах и щегольские манеры заметно выделяли его из общей плебейской массы.

Оба они никогда по собственной воле не вступали в чужой разговор и не отвечали на вопросы назойливых прохожих. Видно, не позволяло воспитание или статус важной персоны. Я ни разу не видел, чтобы кто-то из них слушал или беседовал с жильцами обычных, многоместных палат. И у меня при встрече с ними не возникало желания спросить, как дела или какие новости? Даже нейтральное «хорошая погода, не так ли» отказывался произнести мой, в общем-то, гибкий язык, когда я встречал геркулесову фигуру механика у стола с горячим чаем или в узком тамбуре перед дверью с надписью «Туалет».

Иногда мне казалось, что оба они не только глухонемые, но и незрячие, потому что никого вокруг не замечали, а двигались напролом сквозь толпу хилых любителей короткого променада. Нелюдимый Гаврилов, правда, выходил наружу крайне редко. Он больше сидел на печи у себя в каморке, а этот, в красной рубашке и белых носках, только и делал, что шмыгал туда-сюда, как заводной челнок.

– Ништяк, Толян, мы им хавальник навесим, не бзди, – посылал он зычным голосом в мобильник непечатные фразы, шевеля одной рукой блютус в ухе и почесывая задницу другой.