Последняя свобода
Шрифт:
Я посмотрел на их лица («В скорбном списке остались я и сын», — напомнил сам себе) и выложил на стол «доказательство».
— Что это? — спросил Коля.
Я расправил сложенные вчетверо страницы.
— Сцена убийства. Видите, она вся в крови.
— Где ты нашел? — Коля побледнел уже совсем как мертвец; ученик созерцал молча, как некое «сакральное видение».
— Вы любите картину Нестерова «Видение отроку Варфоломею»?
Оба вздрогнули.
— Где проступила кровь? — подал голос-шепот Юрий.
— Вот, еще кое-что «проступило». Но не тут, не у меня,
— Где? — выдохнул ученик, смотревший ночью в окно Василия.
— Что это? — раздался женский вскрик; мы не заметили, как подошла Мария.
— Найденный финал романа о вашем прадедушке.
Она схватила страницы со стола, перелистала.
— Зачем вы их показываете? — Кажется, никогда я не видел ее в таком волнении. — Здесь же отпечатки пальцев!
Наступившая затем немая сцена была полна такой жгучей недосказанности и муки, что никто не шевельнулся, не поднял глаз, не подал голоса. «Боже мой! — молился я про себя. — Укрепи мою волю: я закрываю дело»!»
Она уже сделала движение — разорвать! — я успел выхватить и ушел в кабинет, чтоб никого не видеть, не слышать, не думать. Взял старую медную пепельницу, положил на нее страницы и, скомкав, достал спички из кармана. Я закрываю «дело». Взгляд упал на камень — «тяжелый, серый, ты помнишь? Все помнишь?» Чей это голос? Кто этими словами напоминает мне о неизвестной могиле, тайной?
Я задумался, нет, просто сидел и смотрел в сад, в яркую после ливня путаницу листьев сирени, пронзенных послеполуденными лучами. Сейчас сожгу… Нет, сначала перепишу, чтоб без напряга и натуги покончить с романом, с «проклятием Прахова».
Сейчас. Я смотрел бездумно, как черная ворона уселась на веточку и выразительно каркнула, косясь на меня круглым оком. Веточка прогнулась, обнажив внутреннее царство сирени, в котором пряталась какая-то голубая вещица. Ворона взлетела. Я перегнулся через подоконник и отвязал от другой ветки полупрозрачный поясок. Да, в белом шифоновом платье с голубым поясом Марго была на дне рождения. Оно «покрылось пятнами — сообщал мой специальный корреспондент, — но вода их не смыла».
На пояске пятен не было.
Стало быть, Господь не принял моей молитвы, с непривычным смирением решил я, надо продолжать. Как бы ни были страшно и больно.
Переоделся в черную шикарную рубашку, привезенную Колей из Голландии, с большими накладными карманами на пуговицах; по ним рассовал «вещдоки» — странички, невесомый поясок, голубую сережку. «С этой историей надо кончать» — так она сказала Юрию? Правильно, надо кончать!
Вышел на терраску — все уже разошлись. По клетушкам, пещеркам и — чисто интуитивно почувствовал — в сад. Тихо ступая, прошелся по мощеной дорожке, остановился перед вторым поворотом, глядя сквозь райские свои запущенные кущи.
Она сидела в беседке, опираясь локтями о стол, опустив голову, как на кладбище. Засохшей крови отсюда не видно. Вот встрепенулась, чутко вслушиваясь, озираясь. Я замер. Юное безжалостное существо в зеленой кофточке. Лицо ее казалось мне прекрасным и полным жизни, но от картины в целом несло духом скорби и ужаса.
Опять опустила
Выскользнул в коридорчик, скрипнула половица, Коля спросил из-за двери:
— Маш, это ты?
— Это я. Поднялся проведать.
Пришлось войти.
— Чего ты в носках?
— Думал, вдруг ты спишь. Не хотелось будить.
— Садись.
— Я на минутку. В Москву еду.
— Зачем?
— Коля, все потом, потом.
— Скажи хоть, где ты нашел свою концовку.
— У Василия.
Он присвистнул.
— Вот тебе и «тайна Дома литераторов».
— Все сложнее, Коля…
— Если страницы в крови, то рукопись была тогда в спальне?
— Надо думать.
— Но о ключе знали только мы трое.
— Возможно, Марго взяла тетрадку почитать, разобраться в тайне Прахова, уточнить…
Коля улыбнулся мрачно.
— Стала бы мама заниматься историческими изысканиями.
— Ну, не знаю.
— Действительно не знаешь? Не догадываешься?
— Нет. Просвети.
Он опять улыбнулся своей мрачной улыбкой.
— Ее интересовала только любовь.
На этих странных (в данном контексте) словах я ушел.
Тяжко мне было возвращаться в Москву, третьи сутки на ногах, на колесах, на нервах. И томили предчувствия.
Неожиданно повезло: во дворе я встретил принаряженную бабу Машу. Она шла то ли на крестины, то ли на поминки… наверно, на крестины — в розовом платочке. Она рассказывала о событии в подробностях, я ничего не слышал, но кивал, меня всего колотило.
Не сразу, но разобрался с пятью замками. Прихожая. Гостиная в приятном зеленоватом сумраке от опущенных гардин. Солнце садилось, я стоял перед запертой кабинетной дверью, и казалось: войду и увижу старика на его последней торжественной премьере в старомодном костюме с красной искрой, в крахмальной рубашке и с «бабочкой». Окоченелый труп с ужасным лицом у давно потухшего камина.
Вошел. В просторном кабинете было светлее и воздух не сперт — открыты форточки. Первое, что бросилось в глаза: аляповато-яркая обложка «Огонька» на совершенно пустом письменном столе. Ага, тот номер. Раскрыл и сразу угадал: «Четвертый Всадник». Черный четкий красивый почерк: «Дорогому Другу с большими надеждами. 12 апреля 1990 г. Горностаев». Вот как когда-то ко мне обращались. Журнал я брать не стал — пусть все останется, как в день его смерти.
Огляделся, стоя посреди кабинета. Исподволь, как только вошел, внимание мое притягивал огромный черного дерева гардероб — как гроб. Подергал за ручку — шиш тебе! Трясущимися пальцами принялся подбирать ключи. Подошел самый большой — и тяжелая дверца нехотя, со скрипом отворилась. Душно пахнуло нафталином. Аккуратные ряды одежд на вешалках. А внизу, в левом углу, за проеденной молью длиннополой шубой пряталась дорожная сумка в желто-коричневую клеточку.