Последняя улика (сборник)
Шрифт:
Казалось, мы шли очень долго, но как кончается все, кончился и этот утомительный для меня путь.
Мы остановились у небольшой опушки, на которой стояло срубленное из крупной лиственницы зимовье - домик, обращенный к нам дверями. Окон видно не было, из высоко выведенной трубы вился дымок - зимовье было обитаемым.
Надо было присмотреться, и мы не выходили из леса, стояли молча несколько минут, затем Таюрский тихо сказал:
– Ну, мужики, сейчас двинем. Рогов - за зимовье. Ты, Сергей, - он тронул меня за плечо, - остаешься
Едва мы собрались покинуть свое укрытие, как Таюрский предостерегающе поднял руку. Мы замерли, услышав шаги, и тут же из леса, легко неся полное ведро воды, вышла Приходько в брезентовом дождевике. Подошла к избушке, пошаркала сапогами о пожухлую траву, брошенную возле грубо сколоченного крыльца, и скрылась за дверью.
– Пошли, - резко сказал Гоша и первым бросился к зимовью. За ним в два прыжка пересек поляну долговязый Жданович, не отстал и я, оказавшись у избушки как раз в тот момент, когда Гоша рванул на себя дверь и властно крикнул:
– Сидеть!
Дверь осталась открытой, я прижал ее плечом, не давая закрыться. В избушке у сколоченного из досок стола сидели двое. Одного я сразу узнал по сходству с братом - это был Тимохин. Я успел заметить на столе горку дроби, патроны - их, видно, заряжали. А Приходько так и застыла, держа руку на дужке ведра, которое только успела поставить на лавку возле двери.
– Сидеть всем на месте, - повторил Гоша.
Я не успел понять, что случилось.
– Говорил я, - спокойно начал Тимохин, и голос его вдруг истерически взвился: - Навела, стерва!
В тот же миг Гоша рванулся к столу, раздался ружейный выстрел, избушку заволокло пороховым дымом. Я тоже прыгнул в зимовье, оставив свой пост у открытой двери, которая глухо бухнула за моей спиной. Но опоздал. Жданович уже держал Тимохина, завернув ему назад руки, а Гоша Таюрский почему-то одной рукой медленно клонил к желтой лавке стоящую между колен Тимохина двустволку и морщился при этом, сводя к переносице свои соболиные брови. Второй мужчина с побелевшим лицом застыл у стола. Я прыгнул к нему, схватил за плечи, а сам не мог оторвать взгляда от Гошиного лица, понимая, что с ним неладно, и страшась увидеть, что же такое с ним приключилось. Гоша, наконец, выдернул двустволку, бросил к стене, и тогда я увидел на его правом плече медленно расплывавшееся по куртке багровое пятно. Таюрский был ранен.
Пока Жданович перевязывал рану, Тимохин пьяно плакал, уткнувшись лицом в стол, ругал Лиду, которая неподвижно сидела на лавке, не замечая, что рукав плаща полощется в светлой ключевой воде полного ведра, с которого она так и не успела снять руку.
Вид Приходько вызвал у меня жалость к этой незадачливой и неудачливой женщине. Ах, матрос Приходько, не туда завела тебя любовь!
Второй мужчина, как и предполагал Таюрский, оказался Найденовым. Мне хотелось поговорить с ним уже сейчас, но Гоше требовалась врачебная помощь. Мы должны были спешить
Тимохин, Найденов и даже Лида - все трое были пьяны, это затрудняло наш и без того нелегкий путь. Когда, наконец, мы подошли к месту нашей высадки, вертолетчик укоризненно развел руками, но, увидев бледное лицо Гоши Таюрского, бегом бросился в машину.
В Жемчужную мы прибыли, когда уже смеркалось. Жданович повез Таюрского в больницу, и Гоша грустно сказал мне:
– Давай, Сергей, разворачивайся один пока. Но к утру я буду.
– Ладно, - ответил я, - о чем беспокоишься? Встретимся утром.
Гоша нагнулся ко мне:
– Найденова допроси, - сказал он тихо, - не напрасно вахтенный сбежал. Знает о Балабане - чувствую. Допроси его, пока чего не напридумывал. Он сейчас правду скажет.
Я кивнул Гоше:
– Сделаю.
Таюрский и здесь был прав.
Уже в машине, везшей нас с вертолетной площадки, Найденов начал с беспокойством поглядывать на меня. Я заметил его взгляды, но делал безразличный вид.
"Пусть помучается, созреет до правды", - думал я не без злорадства, видя его терзания. На Тимохина я не мог смотреть спокойно - вскипала злость. Он сидел рядом с Роговым, голова бессильно моталась при каждом толчке машины.
– Все равно убью гадюку, - повторял он пьяно, - найду и убью. Зачем навела ментов? Убью!
– Будет тебе, - не выдержал Рогов.
– Никто на тебя не наводил, сами нашли. Зимовье-то твое я что, не знаю? А бабу зря ругаешь, отвяжись от нее. И не грози, и так делов наделал. Ранил ведь человека, едва не убил.
– Я не хотел в него, - уже осмысленно и с тревогой сказал Тимохин. Я в Лидку хотел, зачем же он подставился?
– Эх, Тимохин, Тимохин, - грустно сказал Рогов, - я тебя давно знаю, а того парня - первый день. Но вижу, какие вы разные люди.
– Люди, люди, - пробормотал Тимохин, - все люди одинаковые. Руки, ноги и все такое...
– Не скажи, Тимохин, - серьезно возразил Рогов, - люди душой разнятся. Ты стрелял в человека, а он собой его прикрыл. Вот разница в чем между вами. Потому-то ты в тайге от детей прячешься, а он...
– Рогов махнул рукой.
– Что тебе объяснять! Разберутся вот с вами где надо.
– А я-то при чем?
– впервые подал голос Найденов.
– Я к этому делу причастия не имею! Водку, продукты ему носил, да, было такое дело, а больше ничего...
– Разберутся, разберутся, - осадил его лесничий.
Я не вмешивался в разговор, но в отделе, превозмогая усталость, сразу повел Найденова в кабинет.
Остановил меня дежурный.
– Никонюк вас спрашивал, - сообщил он, - и майор звонил, велел переодеть вас в сухое да накормить. А этот, - он кивнул на Найденова, пусть здесь посидит, в дежурке. Майор сказал, что скоро прибудет.
Я попросил дежурного сообщить капитану "Сокола" о нашем прибытии и прошел в кабинет Ждановича.