Посмотри в глаза чудовищ. Гиперборейская чума
Шрифт:
Я встал, накинул пальто и открыл дверь. Позади пан Твардовский прокряхтел: «Враг внутрений суть жиды, поляки и студенты:» — и заскрипел половицами. «Стояла тихая ночь святого Варфоломея», — припомнилась мне чья-то — Эмиля Кроткого? — шутка. Низкие над городом тучи отливали багровым. Сыпалось что— то мелкое и очень холодное: то ли мокрый снег, то ли замерзающий на лету дождь.
— Шухера нет, — негромко сказал из темноты телефонный вор Женя Ашхабадский, официальный квартиросъемщик. Три года назад за умение подражать чужим голосам Кузнец вытащил его из Таганки. С тех пор Женя искренне считал Пятый Рим самой крутой бандой в стране. На Кузнеца же имел зуб, поскольку тот, выписывая Жене свидетельство о смерти, в графе «причина» указал: «мертворожденность» . Несмотря на неандертальскую внешность, Женя был начитан, толковал Писание, любил рассказывать истории о воре-подрывнике по кличке Завгар, писал недурные стихи и исполнял их под гитару. На груди у него была татуировка «Нет жизни без Кришны»: — Даже снегири кочумают…
— Погрейся, Женя, — сказал я. — Только в комнаты не ходи — на кухню…
Он скрылся в дверях.
Вышел пан Твардовский, доставая из нагрудного кармана пиджака длиннейший чубук. Потом он долго возился с кисетом. Я поднес ему огонек.
— Тихо вшендзе, смутно вшендзе, — сказал он. — Цо то бендзе, цо то бендзе?..
— Ниц не бендзе, пан Ежи, — сказал я. — Рассосется.
— Ох, не знаю: Все, как в тридцать девятом. В августе. Числа этак двадцать четвертого.
— Именно двадцать четвертого?
— Или двадцать пятого: Ах, Николай Степанович! Я первый раз после своей Ксантиппы — двести лет прошло, пан Бог! — сделал предложение молоденькой паненке, и она согласилась: Хелена Навроцкая, дочка врача Навроцкого, который: впрочем, это неважно. Свадьбу назначили на октябрь. Вот и все.
Мы долго молчали.
— Пан Ежи, — сказал я, не вынеся тишины. — Пшепрашем пана — но кто же все-таки устроил бойню в Катыни? Почему концы с концами не сходятся?
— Тайна сия велика, ибо проста: — сказал пан Ежи и затянулся так, что искры полетели из чубука. — Еще сто лет паны магистры, бакалавры и доктора с вот такенными головами будут решать этот вопрос и все равно не решат. А ответ тривиален, он на виду, как украденное письмо: У гестаповцев еще не было опыта в акциях массового уничтожения, а у ваших его было с лихвой. Вот гестаповцы и приехали поучиться у своих русских собратьев ремеслу ката…
Отсюда и немецкие пули. Что же касается остального, — он махнул рукой. Потом наклонился ко мне и шепотом запел: — Войско польске Берлин брало…
— А россыйске помогало, — так же шепотом подтянул я.
5
Раньше водились бесы, но, как постановил Рамбам, что нет бесов, Небеса согласились с ним, и бесы сгинули.
Пройти на всю ночь в морг Института судмедэкспертизы стоило две с половиной тысячи долларов. Платил Бортовой, из запоя на время вышедший и изображавший теперь из себя ну очень крутого фотографа. Николай Степанович, Светлана и Надежда несли камеры, лампы, какие-то сумки…
Сторож отпер тяжелый замок, налег на засов: Дверь, грубо окрашенная голубой краской, приоткрылась.
— Там пованивает, — сказал сторож. — На два дня недавно свет отключали.
— Ничего! — растопырил пальчики Бортовой. — Все будет на ять. Спасибо, дорогой, а теперь оставь нас одних. И не подглядывай, понял?
— А чего мне подглядывать? — фыркнул сторож. Он был небрит, худ и как-то странно асимметричен. — То я голых титек не видел…
Он пошел по коридору, всей спиной выражая отсутствие интереса к голым титькам.
Николай Степанович нашарил выключатель. Длинная лампа под потолком сначала загудела, потом несколько раз мигнула — и загорелась омерзительным лиловым светом.
Здесь не было полок, заваленных мятыми мертвыми телами, как в обычных холодильниках моргов. У стены аккуратно, подобно часовым, стояли два стеклянных медицинских шкафа с какими-то железками внутри. Посреди камеры на двух сдвинутых вплотную столах лежала под черной прорезиненной тканью со спутанными и полуоборванными тесемками по углам громадная туша.
Надо сказать, температура в камере вряд ли достигала нуля. Действительно, пованивало — но не сладковато-трупно, а примерно как на кожевенном заводе.
Николай Степанович стянул покрывало с покойного.
Ящер был почти такой же, как в памятный день «октябрьского» преображения.
Только чешуйчатая шкура его как бы выцвела, да от горла и до основания исполинского члена тянулся грубый, суровой нитью сделанный шов.
Рядом встал Бортовой.
— Так проходит мирская слава, — грустно сказал он. — Я-то думал, мировая сенсация будет. А тут — выборы, блин…
— Миша, — сказал Николай Степанович, — пять минут тебе на все про все.
— Понял, — сурово сказал Бортовой. — Степаныч, вот так лампу подержи: — и защелкал аппаратом.
Он управился за минуту. Потом вздохнул, заозирался, как бы сразу соскучившись, и вышел в коридор.
— Надежда, ты встань у двери, — велел Николай Степанович. — Видно оттуда будет хорошо. А ты, Светик, помогай…
Процедура «оживления» мертвого ящера оказалась подозрительно простой.
Дотрагиваться до сухой холодной кожи динозавра было даже не противно: все равно что до чемодана. Николай Степанович встал, наложив руки на виски чудовища; переступил с ноги на ногу, находя более устойчивое положение; сзади спиной к спине встала Светлана.
— Можно начинать? — глухо спросила она.
— Можно…
Он ощутил движение ее лопаток. Она поднесла к лицу книгу и стала читать медленно и четко. Слова нечеловеческого языка рокотали и тонули в стенах. И почти сразу началось покалывание в подушечках пальцев…