Посмотри в глаза чудовищ. Гиперборейская чума
Шрифт:
Брюс, начавший рассказ очень уверенно и бодро, все более терял кураж и последние слова произносил почти виновато.
— Ты мне скажи, — перебил его Николай Степанович, — памятник мне — для чего был поставлен?
— Ну как?.. — совсем потерялся Брюс. — Памятник: Колька, но ведь ты же на самом деле великий поэт…
— Был, — жестко сказал Николай Степанович. — Пока по приказу твоему не засушил свой дар и не обрел новый. И потом — ты же знал, что я жив.
Брюс покачал головой…
— Откуда? Думал — как все…
— Что это было — тогда, в шестьдесят восьмом?
— У Фламеля прочитал: есть симпатический яд, только на тех действующий, кто ксерион практикует. Будто бы в конце великого делания разгонка происходит: кровь драконья, ксерион — на дно опускается, а яд драконий, не выговаривается имя его, в небо возносится. Страшный это час: духи земли и воздуха бьются между собой, и мертвецы встают и сходятся к атанору…
— Яков Вилимович, а ты сам, своими руками ксерион получал?
— Не хватало у меня стойкости, Колька. Жить любил…
— Откуда же брался ксерион у Ордена — да еще так много?
— От самого Фламеля.
— Ты с ним встречался?
— Да. Последний раз — получал когда для американцев груз…
— Как он выглядит?
— Как сейчас — не знаю. А тогда маленький такой сухачок был, лысый, на плечо кривенький. Зоб вот такой…
— Зоб? А пятна на лбу не было?
— Пятна на лбу? Да вроде бы нет. А в чем суть?
— Да так. Есть у нас тут знакомый — с пятном на лбу. Ксерионом торгует.
— Торгует? И что же он за него просит?
— Детишек. Да не простых, а специальным образом покалеченных.
— Ох ты: Нет, не Фламель. И не от Фламеля. Тот подобно промышлять не смог бы. Благородная натура…
— Значит, говоришь, зоб.
— Вот такой.
— Понятно: Яков Вилимович, скажи-ка: ты сам часом не стал веками мыслить? В пятьдесят третьем нас громили, гнали, в щели затаптывали — что тебе стоило дверь приоткрыть? В шестьдесят восьмом…
— Стоп, Колька. Не то говоришь. В шестьдесят восьмом исполнить я уже ничего не мог, не успевал. А в пятьдесят третьем — кто ж вас, мерзавцев животных, в мирские дела голову совать заставлял? Чем сами меряли. тем и вам отмеряно стало. И роптать нечего. А главное, брате, я уже и так сказал: по чужому наущению действовали, аки паяцы безмозглые в вертепе злоблестящем: Да и был я в пятьдесят третьем в стране Австралии, от румов вдалеке. Письмена изучать блажь пришла…
— Какие там письмена?
— А вот есть. Место такое, с аборигенского ежели перевести правильно, то получится: На Воздусях. Камнищи огромные со знаками, на них выбитыми. И тамошние шаманы будто бы знают, что знаки сии изображают, Только вот никому и ни за что не скажут…
— Сам пробовал что-нибудь на камнях тех выдолбить?
— Про-обовал, — Брюс прищурился. — Откуда знаешь?
— Черный камень, матовый, будто бы прозрачный на полпальца? Когда откалывается, скол острый, что бритва?
— Точно. Где видел?
— В Африке. Там целый город, почти неразрушенный. Только заросший. В нем в шестьдесят восьмом, как раз накануне катастрофы, наблюдал я борение духов воздуха и земли и хождение мертвых. Так вот, Яков Вилимович, продолжаю я свой вопрос: нашел ли ты тех, кто за всем безобразием стоит, и знаешь ли, где у них находится мягкое брюхо?
Брюс долго молчал.
— Что сказать: Конечно, нашел. Не знаю единственно, что с этой находкой делать. Ибо зело сия запутана кудель, и неможно извлечь мертвоносное волокно, не истребив живаго: Да и то сказать: мертвоносность-то я сам, по собственному неразумению выявляю. А — кто мне укажет, что прав я?
— Яков Вилимович. Не крути. Ты ведь пришел ко мне. Значит, знал, для чего?
— Да знал я, Колька, знал — токмо, может, забыл дорогой: Эх, не обижайся: слишком я обрадовался, когда тебя учуял, голову потерял. Не знаю сейчас, правильно ли сделал, что пришел.
— Правильно, Яков Вилимович. Правильно.
— Не послушаешь ведь ты меня, когда узнаешь все.
— И это может быть.
— Ты ману свою про Дракона дописал? Я помню, тебе еще три книги оставалось…
— Дописал. Не нравится она мне. Как учили, портил я форму, чтобы избежать совершенства…
— За это и сердит на стариков?
— Может быть. Трудно себя понять.
— Трудно: Да нет, что тут может быть трудного. Мог ты быть таким поэтом, что Бог бы заслушался и по-твоему стал бы миром править. Силы в тебе были — страшные: Оттого, может, и произошло все тогда. Чтобы — не дать, не допустить: Вот — не допустили. Не таской, так лаской.
— О чем ты говоришь, Яков Вилимович?
— О том, чего не знаю. Знаешь, как легко говорить, о чем не знаешь? И наоборот: Чем меньше знаешь, тем легче говорить.
— Вернемся к трудному.
— Ладно. Скажу. Что хочешь знать?
— Куда ушли асуры?
— Да, Колька, спросил: Куда — не знаю. А войти к ним будто бы можно с острова Шаннон…
— С острова Шаннон? — тихо сказал Николай Степанович. — Туле: Полая Земля…
Тихие идиоты. Как все сходится.
— Да, сходится. И вряд ли спроста.