Посторожишь моего сторожа?
Шрифт:
Она была довольна, показывая купленное.
– Я не возьму, прости, Мари. Я не могу.
– Что? Почему? Ты… ты меня нарочно обижаешь?
– Я не обижаю. Это куплено на деньги Дитера, я знаю.
– Я купила это на свои деньги, – заявила Мария. – Я копила и решила…
– Вот же ты врушка!
– Нет, я… я хочу, как лучше. Это все на мои деньги. Не обижай меня, пожалуйста. Ну, Катя…
Поддавшись порыву, Мария обняла ее.
– Тем более я уезжаю завтра, – добавила она. – Дитер уехал, ему нужно быть на работе. И вы тоже уезжаете после
Отпустив ее плечи, Мария сняла шляпу, бросила ее на стул в прихожей, наклонилась, чтобы снять высокие ботинки. Смотревшей на нее сверху Кате хотелось наклониться вместе с ней и поцеловать ее; но она стала распускать неудобно собранные волосы Марии, распределяя их ровно по плечам каштановыми волнами.
Как в детстве, когда зимой часто не топили, они легли вместе в постель, укрылись и, чувствуя тепло друг друга, засыпали. Проснувшись ближе к рассвету, Мария заметила, что сестра лежит, прижавшись щекой к ее плечу, с открытыми глазами и с сердитым выражением.
– Ты почему не спишь? – шепотом спросила у нее Мария. – У тебя сегодня важный день, нужно быть бодрой. Ты что, испугалась уже?
– А ты бы не боялась?
– Чего же тут бояться? Или тебе плохой сон приснился?
– Не знаю. Странные сны.
– И что тебе снится?
– Так… странное.
– Ну что?
– А ты точно счастлива? – внезапно спросила Катя.
– А чего ты спрашиваешь?..
– Мне страшно за тебя. Что-то в тебе изменилось.
– Просто на меня косо смотрят. Знакомые, даже Альберт. Даже он. Потому что живу с мужчиной, который… недавно овдовел.
– Может быть, они боятся за тебя.
– Нет… Катя, ты же знаешь Дитера. А они живут несчастными. Это потому, что трусы, боятся, как бы кто плохо о них не сказал, как бы кто не посмотрел зло, а страх свой прикрывают нравственностью. Несчастны – но зато нравственны. В их глазах мы – преступники. Они отчего-то считают, что я хочу денег. Я была с ним много лет, когда у него ни черта не было, а теперь внезапно захотела денег?
– Но у него же была жена, он обманывал ее… А если он обманет тебя?
– Катя, как ты можешь так думать о Дитере? Он никогда не причинит мне вреда.
– А может, его жена тоже так думала?
Мария тяжело вздохнула.
– Все-то ты знаешь, Катя. Все у тебя… Вообрази, какая я простая! Вы мне постоянно задаете сложные вопросы. А я всю жизнь мечтала о любви и семье… о своем быте, укромном уголке, и чтобы встречать его после работы. Ты и твой Митя из тех людей, что все хотят объяснить. Все вы пытаетесь препарировать, все хотите запихнуть в малюсенькую коробочку, осмыслить, изучить и понять. А что мне в ваших смыслах? Что мне в чужих и ваших словах? Мир проще, чем вам кажется. Он – о том, что нужно жить; нужно работать; нужно любить и быть любимой; нужно рожать и воспитывать детей.
Мария села на постели. Плечи ее были тонки и белы в синей спокойной темноте.
– Ну зачем все усложнять? – жалобно сказала она. – Мы придумали столько правил, столько условий «честной жизни», но за этим забыли, что человек приходит в этот мир, чтобы стать счастливым. Может быть, нравственнее быть несчастным, вечно страдающим за других, но было бы из-за чего быть несчастным и страдать! Неизвестно, есть ли жизнь после смерти. Если нет жизни там, то каково мучиться тут? Кому нравится страдать, пусть страдает, а мне не хочется.
– Наверное, мы живем, как умеем, – ответила Катя. – В квантовой физике больше смысла, чем в наших спорах. Мне нужно переучиться…
– А сможешь?
– Не знаю. Быть может, если я выучусь, в восемьдесят лет я возьму ручку и напишу во всю стену огромную, на миллион знаков, формулу – и в этой формуле будет заключен смысл нашей жизни. Но ты права: толку нам от действующей «аксиомы всего» не будет никакого. У тебя получается лучше – в двух словах. Не то что наши бесконечные цифры да скобочки.
Рассмеявшись, Мария прижалась к ней головой; лицо ее стало нежным, и были на нем глаза – темные и притягательные, как у красивого животного.
Наутро Катя была бледна, и Мария беспокоилась, как накрасить ее. Тоже мало спавшая, Мария зевала, но хотя бы не боялась. У церкви ей доверили мешочек с белым рисом, чтобы бросать им в новобрачных. Это было неудобно делать из-за кружевного зонта, который ей некуда было деть. Затем она же принесла хлеб с солью, все так же пытаясь не уронить зонт.
– Долгих лет жизни, – сказала она.
Взглянув с улыбкой на ее утонувшее в тени лицо, Катя сказала:
– Митя, поцелуй ее по-человечески, как свояченицу.
Он послушался, нырнул в синеватую густую тень и коротко поцеловал Марию в щеку.
– Живите счастливо, – нехотя сказала Мария.
1940
– Так что у вас произошло?
Суровость этого человека пугала Марию. Она залепетала, проглатывая некоторые слоги:
– Понимаете, моя сестра, она пошла гулять… наверное, она пошла гулять, вернее, она точно пошла гулять… А потом ко мне прибежала горничная и сказала, что она сбросилась… я хотела сказать, упала… упала с моста…
Нетерпеливо человек потирал маленькую записную книжку. Он не открыл ее. Он слушал, а Мария говорила так торопливо, как только можно говорить в сильном волнении; и ей было страшно.
– Так она сбросилась? Или упала?
– Упала, – Марии было неловко обманывать, но иное было опасно.
– Что же, – сказал человек и убрал в карман пиджака книжку, – в таком случае мы отправляемся вниз и…
– Г-жа Гарденберг ошибается.
Следователь – а это был он – уставился поверх плеча испуганной хозяйки. За ее спиной стоял Альберт, засунув руки в карманы широких брюк. Следователь вначале узнал эти брюки, затем клетчатый пиджак, а потом уже физиономию коллеги, с которым он был знаком со столичной полиции. Он откашлялся.