Посторожишь моего сторожа?
Шрифт:
Желая узнать, какие непристойности последуют дальше, они медлили, нехотя вставали и шумно задвигали стульями.
– Ну, брысь отсюда, немедленно!
Из комнаты Дитера сложно было следить за дальнейшим течением спора. Ясно было лишь, что принимает он масштаб широкий и спорить начинают все и со всеми. Бросивший клеить самолет Дитер слушал из-за стены их голоса, он забрался на постель и раскачивал ногами, и спрашивал:
– Почему Жаннетт не осталась у вас, если она тоже «красная»?
– Она о нас заботится, – тихо ответила Мария. Она распускала розовые бутоны на лепестки. – Мама
– Вас отец бросил?
– Нет, он нас не бросал.
– А Жаннетт сказала, что бросил, – улыбаясь, ответил он. – Что у него полно других женщин.
– Это не так. Он нас не бросал!.. Он воюет. Он позовет нас обратно, и мы вернемся.
Полчаса спустя за ней явилась Жаннетт; грубовато подняла ее за руку со словами:
– Безобразие какое-то! Пошли же, пошли! Хватит с меня этого общества! Хватит!
Не сопротивляясь ей, Мария вышла из комнаты. После нее пол был словно засыпан гигантскими снежинками. За стеной уже никто не спорил.
Сначала умер отец.
До сырого, дождливого мая от него пришло два письма. А в выходной день приехал его товарищ из добровольческого отряда и, не заходя в дом, захотел говорить с Лизель. Дитер и Мария, что вернулись из обычной поездки в деревню, в это время тащили по лестнице велосипеды. Они спотыкались от тяжести и часто поправляли одежду – под нею была спрятана еда. Лизель стояла, прислонившись к косяку входной двери, и глаза ее были странно тупы. Человек в униформе протягивал ей коробку, а она не брала. Дитер издали крикнул ей. Человек повернулся и наклонился к нему:
– Это ты, его сын?
– Чей? – туповато переспросил он.
– Вот, возьми! Это отца твоего.
– Что это?
– От отца. Я с ним служил.
Не понимая, чего мать не шевелится, он взял коробку и велосипед начал вталкивать в открытую квартиру.
– Что там такое? – робко спросила Мария, зайдя за ним следом.
– Не знаю. От отца. Не лезь!
Поспешно Мария отдернула руки. Он сам открыл коробку и вытряхнул из нее на столик отцовскую записную книжку, огрызок карандаша, награды, золотые наручные часы с вмятиной на крышке, серебряный тонкий портсигар и зажигалку. Мать вошла в прихожую, посмотрела на привезенные вещи и отвела глаза; не рассчитанными, косыми шагами двинулась в закрытую дверь.
– Что это такое? – испуганно спросил он.
Лизель вошла в кухню и там уселась за стол.
– Что?.. – еле слышно переспросила она. – Ты иди… поиграй пока.
– Кто это был? – не отставал от нее он. – Что с отцом? Что он сказал?
– Он… я… я не знаю…
– Но ты соберись! Что он сказал? Он ушел уже?.. Что он хотел?
Спрашивал он испуганно и умоляюще, не желая, чтобы она отвечала, но чувствуя уже, что внутри у него что-то судорожно бьется. Чтобы стряхнуть это, он слабо затеребил плечи матери.
– Он сказал… что твой отец погиб. В Минге. Там… были бои и… я не могла больше… я не помню, что он хотел мне сказать, не помню!..
И она заплакала, убрав лицо в раскрытые ладони.
Не зная, о чем они говорили, по лицу его Мария все же многое поняла.
– Твой папа умер, да?
– Что? – не услышав ее словно, переспросил он.
Она повторила громче. Он смотрел на нее долго и думал, что не сможет вынести бесполезного сочувствия. Была в этом какая-то необъяснимая, нечеловеческая несправедливость, перенести которую нельзя было в здравом уме. Не от желания причинить боль, а за тем, чтобы она перестала смотреть, он с размаху ударил ее по лицу. Тихо и жалобно Мария вскрикнула. Схватив ее за плечи, он вытолкал ее из квартиры и как мог сильно захлопнул за нею дверь. Постучись она обратно, он бы, возможно, захотел ее придушить. Но теперь он стоял, как оглушенный, со сбивчивыми мыслями и с неприятной пустотой в районе живота. Он ничего не понимал.
Затем, в комнате, его захлестнул страх. Его будто бросили из 12 лет в 30, и отныне он должен был заботиться не только о себе, но и о матери. Он и ранее чувствовал ответственность, но ранее на заднем плане была тень отца, надежда на отца, вера в отца, который вернется и исправит его ошибки, а за правильные поступки щедро похвалит. С этого дня он был единственным мужчиной в доме. Некому было исправлять его ошибки, некому было дать мужской совет. Отец не вернется. У него никогда не будет могилы. Он никогда больше не войдет в этот дом. Отец умер. И вместе с тем умирала его любовь к матери.
Их не сблизило исчезновение отца. Они стали чужими друг другу – во многом по его, сына, вине. Он боялся ее успокаивать, просто смотреть на постоянно скорбное вопросительное лицо – боялся, что не справится с собой и расплачется. Обычное проявление боли воспринималось им хуже обнаженности – будто позволить снять с него все и рассматривать полностью, с волосками и родинками. Так дом их, прежде общительный, погрузился в молчание. И чем дольше они тонули каждый в собственном горе, тем быстрее разрасталась отчужденность.
Чуть позже к ним пришла Анна Хартманн и сбивчиво, в платок, рассказала, что ее муж повесился.
– Что же это такое?.. Написал, чтобы себя ни в чем не винила… что сам виноват, не смог свою обязанность исполнить, не остался в России… а я, получается, и не виновата… как же не виновата?.. Повесился, а я с ребенком остаюсь?.. Или мне с собой что?.. А что с Соней станет? Как я ее растить стану, без него? На что? У меня ничего нет…
А потом уже позвонила Жаннетт и сказала, что Мария не сможет нынче поехать за продуктами, но они очень просят привезти немного еды и им, ибо обстоятельства у них тяжелые. Дитера с бумажным пакетом на пороге встретила сама Мария, она была с опухшим лицом и в траурном платье. Жаннетт в это время возилась с младшим ребенком.
– Так что у вас случилось, а?
Мария зашмыгала носом.
– Мама минувшей ночью умерла, – просто сказала она.
– Как?.. Почему?
– От сердца. Она очень волновалась. От отца принесли письмо.
– Значит, он жив? Если он написал письмо…
– Мы не знаем. Он пишет, что у нас очень плохо. Гражданская война, очень страшная. И домой мы не вернемся. Дома у нас больше нет. Не нужно мне было говорить, что мы вам с тетей Лизель все вернем. Мы этого не сможем. Получается, я лгунья из-за этого.