Постструктурализм. Деконструктивизм. Постмодернизм
Шрифт:
Только на этом уровне Делез допускает существование автономных парциальных объектов, минимальных по размеру и похожих на «следы» (любопытное совпадение с теорией следа Дерриды) элементов бессознательного, которых он наделяет корпускулярно-волновой природой (по аналогии с современной физической квантовой теорией света), которая якобы и организует неравномерно пульсирующий либидозный поток. Этот поток порождает свободную игру частиц, где их множественность и фрагментарность образуют «гетерогенные конъюнкции» и «инклюзивные дизъюнкции». Здесь возможны только «алеаторные», т. е. случайные комбинации и полное отсутствие всякой стабильности.
В том же случае, считает Делез, когда бессознательное пронизывает, или, по его терминологии, «инвестирует» «социальное поле», оно мобилизует «свободную игру» «сверхзарядов» либидозной энергии, ее «противозарядов», или «разряжений».
Бессознательное обладает стихийной способностью производить два полюса противоположностей. С одной стороны, оно порождает «цельности», «тотальности» и создает иллюзию упорядоченности, параноический театр абсурда; с другой стороны, оно порождает хаотическое царство независимых друг от друга множественностей и импульсов возникающих в результате прохождения потоков либидо. Редуцируя социально-экономическую жизнь общества и человека до уровня семиотической системы, исследователи превращают все в семиотический процесс, в семиозис.
Делез и Гваттари, создав одну из разновидностей деконструктивистского анализа — шизоанализ, оказали определенное влияние на практику деконструктивизма. Например, Фредрик Джеймсон в своих работах «Фабулы агрессии» (1979) (243) и «Политическое бессознательное» (1981) (246) использовал некоторые приемы и подходы, сформулированные французскими исследователями. Несомненно, что концепции Делеза-Гваттари отразились на общем понимании проблемы желания, на представлении о писателях и философах как о своеобразных «шизофрениках» («состоявшихся шизофрениках», по терминологии Делеза и Гваттари), помогли осознать маргинализм как неотъемлемое качество «постмодернистского удела». Но готовить о шизоанализе как об «актуальном силовом поле», активно воздействующем на сегодняшнюю теоретическую мысль, даже в рамках постструктуралистско-постмодернистского комплекса, довольно трудно, так как сама эта концепция специфична для очень конкретного и узкого периода развития постструктурализма, — а именно, периода 1968–1972 гг., когда западное общество испытало столь болезненный шок массовых студенческих волнений, когда резко обострилось внимание к социально-политическим аспектам функционирования общества и государства, произошла реактивизация вульгарно-социологизирующих тенденций, особенно заметных в рецепции и переформулировке альтюссеровских положений.
Сознание значительных слоев общества (опять же речь идет о том, что мы здесь неоднократно и весьма приблизительно называем «творческой интеллигенцией», отчетливо осознавая условность этого термина) было заметно революционизировано, или, скажем, явно возбуждено. И этот отпечаток лихорадочности и несомненной психической перевозбужденности очень заметен даже в стиле «Анти-Эдипа».
Вообще вся критическая литература постструктуралистской ориентации того времени, была крайне увлечена, даже, можно сказать, заворожена «научным фантазмом» мифологемы «духовного производства», которое все более приобретало черты машинного производства со всеми вытекающими из этого последствиями. Типичное для структурализма понятие «порождения» стало переосмысливаться как «производство», как «механическая фабрикация» духовных феноменов, в первую очередь литературных. Иными словами, заложенная в русском выражении «литературное произведение» метафора была буквально реализована в теории постструктурализма. Своего апогея эта фантастическая идея машиноподобности духовного производства достигла у Пьера Машере в книге «К теории литературного производства» 1966 г. (308) и у Терри Иглтона в его «Критике и идеологии» 1976 г. (167а). «Шизоанализ» как раз и относится к подобному роду «фантасциентем», столь популярных в это время, где действие бессознательного желания мыслилось как акт «производства», реализующего себя через посредство машин желания, оказывающихся, в конечном счете, деиндивидуализированными субъектами, безличностными медиумами, через которые в этот мир просачивается бессознательный мир желания.
При том, что аналогичное понимание «мира желания» разделялось в то время многими постструктуралистскими теоретиками, свойственный «шизоанализу» дух «глобального разрушительства» и «всеобщего разоблачительства», порожденный атмосферой социальной нестабильности, ко второй половине 70-х гг. заметно утратил свой воинственный пафос «анархиствующей концептуальности» и приобрел более спокойные формы академической рефлексии, тем более, что в западном обществе все заметнее обозначалась консервативная тенденция. В этой атмосфере «шизоанализ» стал казаться слишком радикальной концепцией, чтобы пользоваться популярностью в академических кругах, прежде всего в США. Несомненно, «шизоанализ» был в свое время влиятельной концепцией, но в последствии он оказался на периферии интересов теоретиков постструктурализма.
Можно сказать, что «Анти-Эдип» Делеза и Гваттари, подобно «Революции поэтического языка» Кристевой, предлагает пессимистическую картину человеческого бытия с точки зрения взаимоотношения человека с бессознательным и обществом, которое воспринимается исключительно в облике своих репрессивных институтов, в первую очередь государства. Человек оказался зажат между молотом и наковальней слепой, одновременно созидательной и разрушительной силой бессознательного и репрессивностью государства. (Собственно, даже и репрессивность как таковая есть порождение все той же мистической силы либидо.)
Возможно, у Кристевой, по сравнению с Делезом, несмотря на явно более усложненный язык, все более четко оговорено и образно наглядно; тем не менее сходство основных предпосылок и общей направленности мысли просто поразительно. Психосексуальная энергия либидо у обоих ученых предстает как извержение лавы, потоки которой, все сокрушая на своем пути, остывая, затвердевают и образуют естественную преграду своему дальнейшему излиянию и продвижению. Чтобы освободить себе путь, потоки лавы должны взломать, взорвать застывшую корку. Либидо порождает либо взрывную деструктивную энергию, разрушающую общественные и государственные институты власти, господства и подавления, либо «косные» социальные и семиотические системы, действующие как цепи — символы духовного рабства индивида и его сознания. Однако в любом случае провозглашается господство иррационализма: придерживаться законов здравого смысла, руководствоваться разумом так же безрассудно, как и быть художником-безумцем и своим творчеством бросать вызов государству или обществу, поскольку в «больном» мире, в «больной цивилизации» и филистер, и бунтарь в равной мере больны, в равной мере являются «социальными извращенцами» и один из них так же неизбежно обречен на паранойю, как второй на шизофрению.
Одной из самых влиятельных концепций современной западной мысли стало многозначное понятие «желания». Оно проделало долгий и весьма извилистый путь от чисто сексуального влечения (либидо) Фрейда до основного импульса, внутреннего двигателя всего общественного развития. В этом понятийном конструкте, частично являющемся наследником «первичных процессов», т. е. деятельности ид, как это сформулировал в свое время Фрейд, воплощено иррациональное представление о движущих силах современного общества, где желание, лишенное чисто личностного аспекта сексуальных потребностей отдельного индивида, приобретает характер «сексуальной социальности» — надличной силы, стихийно, иррационально и совершенно непредсказуемо трансформирующей общество.
Тот факт, что Барт, Кристева, Делез, Гваттари, Лиотар, а также, хотя и в меньшей степени, Деррида практически одновременно разрабатывали проблематику «желания», свидетельствует о том, что она не определенном этапе развития постструктуралистской мысли превратилась в ключевой для нее вопрос, от решения которого зависело само существование постструктурализма как доктрины. Если отойти от частностей, то самым главным в этих усилиях по теоретическому обоснованию механизма «желания» было стремление разрушить, во-первых, сам принцип структурности как представление о некоем организующем и иерархически упорядоченном начале, которое, по своем образу и подобию, систематизирует социальную жизнь человека, а во-вторых, и одну из самих влиятельных структур современного западного сознания — фрейдовскую структуру личности, ибо «желание» мыслится как феномен, «категориально» противостоящий любой структуре, системе, даже «идее порядка». Как выразился Гваттари на характерном для него языке, «желание — это все, что существует до оппозиции между субъектом и объектом, до репрезентации и производства»; «желание не является чем-то получающим или дающим информацию, это не информация или содержание. Желание — это не то, что деформирует, а то, что разъединяет, изменяет, модифицирует, организует другие формы и затем бросает их» (Гваттари, 219, с. 61).