Посвящение
Шрифт:
— Я и не подозревал, — с горькой усмешкой замечает Карой, — что в тебе пропал пламенный трибун. Если ты и впрямь высказался в таком духе, Гарри, должно быть, очень удивился.
— Скорее слегка обиделся, — удовлетворенно сообщает Амбруш. — Он сказал, что в моем описании Европа выглядит этаким холодным и пронырливым господином, а между тем история Европы также насыщена народными бедствиями и кровавыми событиями. Поэтому он не считает удачным мое сравнение о бедняке и богаче. Ну а Энрико и вовсе закусил удила: дескать, моя параллель с бедным и богатым родственником очень точно отражает отношения правящего и эксплуатируемого классов и их участь при исторических катаклизмах, однако нелепо применять эту параллель к географическим понятиям, это, мол, абсолютно ненаучный метод. Однако поясню свою теорию несколькими примерами.
Излагая мнение Энрико, Амбруш сопровождает свою речь учтивыми жестами в его сторону, и на лице Энрико отражаются сперва легкое смущение, а затем трогательная гордость: впервые в жизни его слова переводят на иностранный язык, словно выступление какого-нибудь государственного
— Я вкратце изложил ему историю татарского нашествия на Венгрию. Сказал, что в ту пору, когда татары захватили Венгрию и в соответствии со своей хозяйственной структурой истребляли население — полностью лишь там, где провианта было мало и численность населения ставила под угрозу удовлетворительное снабжение армии, а в других местах уничтожали жителей лишь настолько, чтобы на случай очередного набега было кому запасти для татар необходимое продовольствие, — словом, в ту пору папа, заключив союз с итальянскими городами, объявил крестовый поход против антихриста. О нет, отнюдь не против татар, а против императора Фридриха II, который намеревался захватить под свою эгиду Италию. Король Бела, правивший тогда в Венгрии, видя, что татар удерживает только Дунай, неоднократно обращался к папскому двору, прося прислать венецианских арбалетчиков, поскольку лишь с помощью арбалетов можно было помешать татарам переправиться через реку. Призывы о помощи долго оставались без ответа, Бела получил ответ, лишь когда татары уже ушли из Венгрии. В этом ответном послании кардиналы выражали свое крайнее сожаление по поводу постигшей Венгрию злой участи и ко всеобщему утешению сообщали, что не преминут позаботиться о замещении вакантных церковных мест, освободившихся в результате военных событий. В последующие годы папы один за другим сменялись на престоле, и каждый из них не оставлял своим вниманием Белу, которого меж тем татары загнали в Далмацию и лишь море спасло его от плена; папы укоряли Белу за недостойную христианина внешнюю политику. Венгерскому королю ставили в вину, что он проводил соглашательскую политику не только с православным князем Галицким, но даже с татарами; более того, он дал основания заподозрить его в особенно черном замысле: он намеревался скрепить союз с татарами браком одного из своих детей. В то же самое время великий французский король Людовик IX, или Людовик Святой, возглавивший неудачный крестовый поход в Землю обетованную, после своего освобождения из плена довольно долгое время не возвращался на родину. Он ждал возвращения монаха Вильгельма Рубрука, умного и образованного дипломата, засланного им с тайной миссией к татарам. Затем Людовик покинул Землю обетованную, а вскоре после этого татары напали на Иран и захватили его, а семью халифа уничтожили. И вообще они беспощадно обращались с магометанами, зато были на редкость милостивы к христианам. Христианские летописцы даже удивлялись неисповедимой воле Господа, очистившего Иерусалим от сарацинов оружием язычников. Конечно, стоило им подумать, сколь выгодную перемену в левантийской торговле внесло освобождение Малой Азии, выведя торговые пути из-под надзора египетского султана и багдадского халифа, и божественный промысел не показался бы им столь странным. Да и впоследствии, описывая визиты монгольских послов к французскому королю и двору папы и на удивление любезный прием, оказанный им, добрые летописцы не пребывали бы в таком страхе за безопасность своих господ. Впрочем, большинство историографов и поныне оценивают миссию Рубрука как наивную попытку ревностного священника обратить язычников в истинную веру и полагают, будто бы благочестие Рубрука и высокая порядочность Людовика IX воспрепятствовали заключению союза с татарами. Ах, уж эти историки, сколько раз из подлинных фактов они делали совершенно невероятные выводы! К примеру, австрийская историография выставляет Фридриха Бабенбергского героем, остановившим вторжение татар на Запад, — того самого Фридриха, который в одно время с татарами разграбил Западную Венгрию, обложил ее данью и захватил в плен короля Белу, спасавшегося бегством от татар.
— Твоя обвинительная речь прекрасна! — с нотками удивления резюмирует Карой. — А что говорят по этому поводу наши новые знакомцы?
— Гарри заявил, что средневековье изобилует подобными и даже еще более удивительными сюжетами. Английские хронисты, к примеру, во всех бедах обвиняют французов, а французы винят англичан. Лицемерие, предательство, вероломство везде и всюду, — подытоживает Амбруш суть высказывания Гарри, при этом указывая на ирландца, и тот понимает, что переводятся именно его слова. Гарри снова заговаривает, обращаясь к Амбрушу, между ними завязывается спор. Амбруш бросает торопливые реплики и скороговоркой переводит, явно обеспокоенный, что Карой выпадает из разговора.
— Гарри прервал меня, чтобы поделиться неожиданной мыслью: ему еще не доводилось встретить человека, который за войны, проигранные его народом в историческом прошлом, вздумал бы обвинять, например, венгров, говоря, что они вовремя не пришли на помощь. Но ведь в истории каждого народа известны проигранные войны. Разве татары были настолько уж непобедимы? Как велико было их войско в момент нападения на Венгрию? Я ответил, что в проигранной нами битве со стороны татар участвовало двадцать тысяч конных воинов — во всяком случае, так свидетельствуют историки, — и это, конечно, по масштабам того времени не считалось непобедимым войском. К тому же это была лишь часть татарских
— А что сказал Энрико? — вновь уклоняется от ответа Карой.
— По мнению Энрико, здесь проявилась историческая необходимость, — вздохнув, Амбруш примиряется с тем, что Карой пока еще сохраняет хладнокровие. — Ведь от торговли с Левантом как источника экономического развития Европе было куда больше проку, чем от незапятнанной репутации христианнейшего папы и Людовика Святого.
— До чего же правы они оба! — с горечью отзывается Карой, и Амбруш лишь сейчас замечает, что ошибся: душа у Кароя горит огнем. — Но ведь не менее правы были многие тысячи людей, погибших под копытами орды и за мгновение до смерти успевших воскликнуть, что они в такой же степени безвинны, как те, кто уцелели лишь потому, что жили на несколько сот километров в стороне от военной тропы.
Амбруш, как профессиональный переводчик, синхронно переводит слова Кароя. Энрико лихорадочно вскакивает и принимается с жаром что-то втолковывать Карою.
— Энрико решил прочесть тебе лекцию о классовой борьбе. Не сердись, я не в состоянии переводить подобную муть, у меня в мозгу произойдет короткое замыкание. Да ты и так знаешь: эксплуатируемые классы расплачиваются за неприглядные поступки правящего класса, ведь я сам перед этим говорил, что битва была проиграна по вине феодалов — и так далее, и тому подобное.
— А чем отличалась аристократия других народов? Ведь не везде приходилось расплачиваться столь дорогой ценой за плохие свойства высшего сословия! — Взгляд Кароя сверкает.
Амбруш, сияя улыбкой, переводит. Энрико отвечает, Амбруш, с ехидцей глядя на Кароя, повторяет его слова:
— По мнению Энрико, секрет величия Венеции именно в том и заключается, что республиканская государственная структура спасла от феодальной междоусобицы. Конечно, он не сведущ в вопросах теории, даже те крохи знаний, какие ему удалось приобрести, он усвоил, постигая коммунистическое мировоззрение, ведь его будущая специальность далека от всех этих проблем, Энрико — студент-фармацевт. Но все, что он говорил, — общеизвестные истины.
Карой умолкает. Ему нечего больше сказать. Гарри последние минуты лишь вежливо и с глубокомысленной миной кивает головой, но вид у него абсолютно рассеянный. Пустопорожнее суесловие неприятной тяжестью наваливается на всех участников разговора.
— Ну ладно, — начинает, собравшись с силами, Амбруш. — Из первой моей притчи вы усекли, что мы и не заслуживали иной участи, поскольку не сумели защитить себя. Сейчас поведаю вам вторую притчу. Речь пойдет о Хуняди, в честь которого в полдень звонят колокола по всей Венгрии. Готов поручиться, что вы и не знаете, кто такой был Хуняди. — Из последней фразы Амбруша выясняется, что Кароя он не включает в число невежд, а имеет в виду лишь Гарри и Энрико, стало быть, просто размышляет вслух, отталкиваясь от вступительных венгерских фраз. И действительно, он продолжает монолог уже по-английски, с холодной, педантичной интонацией.
На сей раз он атакует Энрико. Итальянец время от времени вставляет реплики, и в такие моменты Гарри тоже начинает прислушиваться. Вдруг Амбруш, вскинув руку, делает знак остановиться и оборачивается к Карою, к которому он в пылу полемики повернулся спиной.
— Не так-то легко вспомнить, с чего начался разговор. Ах да, с Хуняди! Кстати, наши знакомцы действительно не знали, кто он такой. Пришлось объяснить им, что Хуняди был единственным, кроме албанского Скандербега, кто воевал против турок даже тогда, когда те не угрожали непосредственно границам страны, и кто последовательно стремился очистить от них Балканы. К тому же воевал он без тайных намерений присоединить освобождаемые земли к Венгрии. К примеру, для Сербии, когда после пятилетнего небытия Хуняди возродил ее государственность, вновь обретенная свобода практически означала бы лишь обязанность сражаться против турок, если бы сербский князь не предал Хуняди при первом удобном случае. Это весьма благородное дело, если вспомнить, что Венеция, например, естественнейшим образом прибирала к рукам имущество всех албанских аристократов, кто просил у нее убежища и защиты. Правда, тем самым Венеция спасла эти территории от турецкого владычества, ведь за албанским, боснийским и сербским сепаратистскими устремлениями, как правило, скрывались интриги Порты. Тут Энрико заметил, что Венеция действительно вела себя как беззастенчивый колонизатор. Сам он родом из Вероны и может подтвердить, что у них в традициях города определенная антивенецианская направленность, над рыночной площадью и поныне довлеет крылатый лев. Но одновременно надо признать, что Венеция и в самом деле активно выступала против турок. Я согласился с ним и добавил, что она еще более активно выплачивала денежные обложения, Венеции турецкое соседство стоило немалого количества золота. Затем, лишь для того, чтобы чуть подзадорить Энрико, я с деланной наивностью поинтересовался, чем объяснить тот факт, что Венеция отказалась вступить в антитурецкую лигу итальянских городов. Энрико поперхнулся словами, не зная, что ответить, но тут я сжалился над ним и тотчас продолжил: очевидно, в подобной лиге куда проще было участвовать тем, кто не являлся непосредственным соседом турок; для Венеции же, возможно, было выгодной тактикой выдавать себя за вассала Турции. При всех обстоятельствах не следует забывать, что города, основавшие лигу, до такой степени ненавидели Венецию, что в случае конфликта готовы были призвать на помощь своего главного врага — Блистательную Порту. Кому, как не венграм, понять бедственное положение тогдашней Венеции?