Посылка из Полежаева
Шрифт:
— Ну-у, не может быть…
А вот и может, заявила Люська и снова перехватила портфель. — Он меня, если хочешь знать, вызвал в учительскую и во всём признался…
Она загадочно посмотрела на Тишку и вдруг изменилась в лице.
— Тишка, ты поморозил лицо!
Она бросила на дорогу портфель, выскочила на обочину и, пробив варежкой лунку в насте, набрала полную горсть снегу. Он был сухой и рассыпался у неё в руке.
— Давай, давай, я потру. — Люська обхватила ему голову левой рукой, а правой стала натирать помороженную щёку. Снег был будто наждак, царапал кожу, но Тишка терпеливо молчал. Он ощущал лицом тёплое дыхание Люськи и видел в её глазах своё отражение.
— Ну вроде бы отошло, — сказала Люська и подобрала свой портфельчик. — Но ты всё-таки варежкой три.
Они опять пошли рядом.
Над деревней висел морозный туман. Выкатившееся из-за леса солнце было в цветных ободьях.
— Ой, Тишк, я сейчас в такой славе! — засмеялась Люська. — Меня все поздравляют, девчонки просят сочинить чего-нибудь для альбомов…
— Ну и сочинила бы…
— Да ты что? — изумилась Люська. — Я теперь сочиняю только про Корвалана и про чилийских детей… Например, вот такое. — Она остановилась среди дороги, подняла на Тишку заиндевевшие ресницы, откашлялась, поставила портфель между ног и с придыхом затянула:
Кружат ветры вороные,
Океан не спит…
Этой ночью, нежной, синей,
Был рассвет убит.
Как помочь тебе, братишка,
Как прогнать беду?
На сигнал тревоги — слышишь? —
Я к тебе иду…
Тишка прямо-таки онемел: да Люська ли Киселёва это? Не будь бы на нём надето пальто, так и ущипнул себя: не мерещится ли…
— Ну-у, Люська, — только и нашёл что сказать Тихон.
Ну и ну…
Люська весело засмеялась:
— Я говорю, что все мне завидуют…
— Да нет, Люся, я не завидую, — возразил Тишка. — Я… я…
А что «я», и слов не находится, Люська вон стихи сочиняет, слова сами одно к другому встают, а он, Тишка, даже не в силах ей объяснить, какие чувства его обуревают. И чтобы хоть как-то… не сравняться, нет, а хотя бы приблизиться к Люське, он решил открыть ей свою тайну, о которой даже Серёжке не говорил.
— Это ты хорошо, что про Чили пишешь, я вот тоже для Корвалана…
Люська перебила его.
— Да знаю, знаю… — затараторила она. — Не выходит, что ли, заметка?.. Ну, конечно, не у всех получается… А ты приходи ко мне, я помогу… Если хочешь, у меня и стишок один есть, подпишем твоей фамилией.
Тишка вытаращил глаза.
— Да ты что? — Он представил, как читают в стенгазете Люськин стишок, подписанный его фамилией, и ему стало жарко. Да он бы и своё-то стихотворение, самим придуманное, не Люськой, не решился бы напечатать.
— Нет, Люся, нет… — испуганно отказался он.
— Ну, как хочешь… — она гордо завышагивала впереди, а сама, хоть и не оглядывалась, но, конечно, знала, что Тишка ловит каждое её слово. — Ой, у меня сейчас и поклонников! Даже учителя кланяются: Киселёва, Киселёва идет! Голова даже кружится… Да! — спохватилась она. — Я же тебе не сказала, какие слова говорил о моих стихах Петя-Трёшник…
— Какие?
— «Признаюсь, говорит, тебе, Киселёва, и я в детстве писал стихи, но, слава богу, вовремя понял, что нет таланта… А вот тебе, Киселёва, надо рабо-о-тать, у тебя что-то есть…»
Тишка сглотнул слюну.
Дорога до школы показалась ему, как никогда, короткой.
19
Варвара Егоровна рaстапливала печку. Муж сидел перед столом и подшивал Славкины валенки на бесе как на огне, всё горит: одежда рвётся, обуток протирается. Вот и этой заплаты, что Иван насадит, хватит в лучшем случае на полторы недели.
— Да чего ты, мать? — утешал Варвару Егоровну муж. Это же парни. И и сам рос таким же. Они за день-то, может, по двести вёрст отмахают — организм этого требует.
— Ну, на Тишке же не горит…
— Да ты забыла разве? На прошлой неделе и ему починял, — засмеялся Иван. — Ты уж Тишку прямо боготворишь, а и он к шестому классу выровняется.
— Ничего себе, — всплеснула руками Варвара Егоровна. — Хорошую жизнь мне сулишь… Неужели и второй эдаким же лоботрясом будет?
— Бу-у-дет, мать, будет, — удовлетворённо пообещал муж.
И в это время в дверь постучали. Иван крикнул:
— Входите!
Мария Флегонтовна, закуржевевшая — к вечеру мороз прямо-таки раздухарился, — вошла в избу с посылкой под мышкой.
— Ну, — удивилась Варвара Егоровна. — Посылка от кого-то. Так ты чего сама принесла? Крикнула бы ребят, хоть Славку, хоть Тишку — притащили б на санках.
— Да я ребят и высматривала… Вижу, в кино пробежали… При них-то бы не хотелось.
У Варвары Егоровны перехватило дыхание.
— Ну, Мария Флегонтовна, не тяни, говори, чего такое стряслось.
Иван отложил работу на лавку, тоже насторожился.
— Да вот, посылку твой младший наладил… Не знаю, известно вам или нет…
— Ничего не знаем. — вконец испугалась Варвара Егоровна и чуть не села у печки на пол: почувствовала слабость в ногах.
Мария Флегонтовна прошла к столу, поставила посылку на свет:
— Вот… Страна Чили, город Сантьяго, монастырь «Трес аламос», Луису Корвалану…
— Кому? Кому? — не поверила Варвара Егоровна.
— Корвалану.
Иван поднялся, гмыкнул, почесал затылок:
— А ты, мать, говоришь, что он не сокол. Видишь, с кем дружбу завёл?
Он взял нож, которым только что подрезал подошву у валенка, вскрыл им посылку. И снова гмыкнул: — Не густо.
В посылке лежал каравай, четыре брюквины, рукавицы, восемь-девять морковин, пять пачек анальгина, три упаковки цитрамона, пакет димедрола…