Потерянная Россия
Шрифт:
Генерал ушел. Я рассказал всю правду тем, кто еще оставался со мной. Как быть? Все мои отношения с 3–м конным корпусом порваны самими казаками. Было бы просто безрассудным считать себя связанным с теми, кто уже изменил. Но выхода не было. Никаких мер личной охраны я не принимал. Никаких подготовительных действий на случай выезда из Гатчины не делал. Для вооруженной борьбы нас было слишком мало — меньше десятка. Уйти из дворца невозможно — построенное Павлом I [171] в виде замкнутого прямоугольника здание имело только один выход, уже занятый смешанным караулом из казаков и матросов. Пока мы рассуждали, как выйти из этого тупика, как выскочить из этой ловушки, явился один из высших служащих дворца с предложением помощи. По своим служебным обязанностям он знает тайный, никому не известный подземный ход, который выходит в парк за стенами этого дворца — крепости, но, чтобы пройти к этому тайнику, нужно ждать сумерек. Что же? Если до того времени ничего не случится, мы уйдем из западни этим таинственным путем. Ну а если… Я прошу моих спутников не терять времени и спасаться поодиночке сейчас же, кто как может.
171
Дворец
Что же касается меня лично и моего юного адъютанта, который и в этот час решительно отказался покинуть меня, то свою судьбу мы разрешили очень просто. Мы остаемся здесь в этих: комнатах, но живыми предателям не сдадимся.
Вот и все. Пока ворвавшаяся банда матросов с казаками будет искать нас в первых комнатах, мы успеем покончить свои расчеты с жизнью, запершись в самой дальней. Тогда, утром 1 ноября 1917 года, это решение казалось таким простым, логичным и неизбежным.. Время шло. Мы ждали. Внизу торговались. Вдруг в третьем часу дня вбегает тот самый солдат, который утром принес нам весть о Дыбенко. На нем лица не было. Торг состоялся, объявил он. Казаки купили свою свободу и право с оружием в руках вернуться домой всего только за одну человеческую голову. Для исполнения принятого решения, т. е. для моего ареста и выдачи большевикам, вчерашние враги по — дружески выбрали смешанную комиссию. Каждую минуту матросы и казаки могли ворваться….
Какова была роль в этом деле самого Краснова?
В архиве Ставки Верховного главнокомандующего должен храниться краткий и красноречивый ответ на этот вопрос. 1 ноября генерал Духонин получил от Краснова телеграмму: «Приказал арестовать главковерха; он успел скрыться» [172] . Те, кто видел тогда генерала Духонина, рассказывают, что он, получив эту телеграмму, был уверен в том, что приказ об аресте был вызван моим намерением сговориться с большевиками…
172
Не могу не привести здесь небольшой выдержки из воспоминаний генерала Краснова в 1–м т. «Архива Русской Революции» (с. 173–174): «Я пошел к Керенскому. Я застал его смертельно бледным в дальней комнате его квартиры. Я рассказал ему, что настало время, когда ему надо уйти. Двор был полон матросами и казаками, но дворец имел и другие (? — А. К.) выходы. Я указал на то, что часовые стоят только у парадного хода. “Как ни велика вина ваша перед Россией, — сказал я, — но я не считаю себя вправе судить вас. За полчаса времени я вам ручаюсь”. Выйдя от Керенского, я, через надежных казаков, устроил так, что караул долго не могли собрать. Когда он явился и пошел осматривать помещение, Керенского не было. Он бежал. Казаки кинулись ко мне» и т. д. Все это был сплошной вздор и вымысел. Не говоря уже о телеграмме в Ставку, автора этой легенды с головой выдают «другие выходы», которых в действительности не было, за исключением тайника, о котором никто не знал и которым днем воспользоваться было невозможно.
Соглашение казаков с матросами, казалось, решало вопрос окончательно и делало мое положение безвыходным. Но… случилось поистине чудо.
Я не считаю еще себя вправе подробно рассказать мой уход из Гатчинского дворца. Большевики еще у власти — люди еще живы…
Я ушел из дворца за 10 минут до того, как предатели ворвались в мои комнаты. Я ушел, не зная еще за минуту, что пойду. Пошел нелепо переодетый под носом у врагов и предателей. Я еще шел по улицам Гатчины, когда началось преследование. Шел вместе с теми, кто меня спас, но кого я никогда раньше не знал и видел в первый раз в жизни. В эти минуты они проявили выдержку, смелость и самоотвержение незабываемые.
Мои спутники, оставшиеся во дворце, все спаслись. Одни просто в суматохе, другие вечером потайным ходом — все ушли благополучно из слишком гостеприимного дворца…
Когда на автомобиле я мчался по шоссе к Луге, оттуда к Гатчине подходили поезда с долгожданной нами пехотой… Судьба умеет иногда хорошо шутить.
Так блестяще была выполнена первая часть хитро задуманного стратегического плана «патриотической» реакции. Руками большевиков Временное правительство свергнуто и ненавистный человек больше не у власти. Оставалось осуществить вторую, главную часть — в три недели справиться с большевиками и установить в России здоровую, национальную, а главное — сильную власть… Эти три недели тянутся слишком долго.
Февраль и Октябрь
Как-то в газете «Воля России» [173] , одним из редакторов которой я состоял, в «порядке дискуссии», т. е. для свободного обсуждения, появился ряд статей, сначала Моисеева — «Об экономической политике демократической России», а потом В. Чернова — «Проект экономической программы» с соответствующими объяснениями. Работы обоих авторов ставили перед читателем ряд самых сложных и спорных вопросов, связанных с разрешением основной для всего будущего России и труднейшей задачи — экономического возрождения страны после падения большевиков. По поводу этих очерков В. В. Руднев поместил в № 5 «Современных записок» особую статью [174] , где, подробно останавливаясь на доводах обоих названных авторов, изложил ряд своих суждений на ту же тему, суждений, не всегда совпадающих, а иногда и совсем расходящихся с мнениями как Моисеева, так и В. Чернова.
173
«Воля России» (Прага; 12 сентября 1920 — май 1932) — первоначально газета, с 1922 г. «журнал политики и культуры», основанный эсерами В. М.Зензиновым, В. ИЛебедевым, О. С.Минором и Е. ЕЛазаревым (издатель). Издание финансировалось из средств, которые были выделены Керенскому чехословацким правительством Т. Масарика из русского золотого запаса, вывезенного чехословацким корпусом при эвакуации из России. В эсеровской эмиграции издание занимало левоцентристскую позицию, вело полемику и с «Днями» Керенского, и с «Современными записками».
174
Статья «Демократизация промышленности». Вадим Викторович Руднёв (1879–1940) — публицист, издатель, эсер. С 11 июля 1917 г. городской голова г. Москвы. В эмиграции с 1919
В ответ на эту статью в № 12–13 центрального органа партии социалистов — революционеров «Революционной России» появилась статья редактора этого журнала В. М. Чернова «Стихия революции и политические трезвенники». Возражая В. Рудневу, автор выходит далеко за пределы первоначального спора, переходя от экономики к политике и делая некоторые весьма интересные исторические замечания. Тройная, если можно так выразиться, официальность этой статьи — во — первых, помещенной в официальном органе партии, во — вторых, написанной его редактором и, в — третьих, написанной не только редактором, но лицом, в то же время состоящим одним из представителей ЦК партии социалистов — революционеров за границей, — придает ей особую значимость и значительность. Все суждения, исторические справки и политические выводы этой статьи должны быть, по — видимому, восприняты читателем не как весьма интересные, но частные суждения автора, а как официальные мнения целой партии. Так, по крайней мере, думает сам автор, который в заключение своей острой полемики с группой «Современных записок» прямо пишет следующее: «Мы — варвары друг для друга. Мы давно уже подозревали это. Группа “Современных записок, взяв на себя инициативу открытия полемического огня по нашим позициям, справедливость этих подозрений подтвердила. Напрасно только полагает т. Руднев, что разделяющая нас пропасть показывает лишь, “насколько широки расхождения отдельных эсэров внутри партии”. Он не замедлит убедиться, что партия наша гораздо менее пестра и винегретна и, при всех частных нюансах, гораздо более идейно сплочена и едина, чем ему кажется. У партии есть, у партии давно выработался единый общий язык, с которым он и его группа никак не могут освоиться. И то, что ему кажется общим правилом, “широким расхождением между отдельными эсерами”, — на деле является исключением, опасным по своей широте расхождением группы Авксентьева, Руднева и др. со всем основным ядром действующей в России партии социалистов — революционеров. К чему это расхождение приведет — покажет будущее». Я извиняюсь за слишком длинную выдержку, но в ней характерно и показательно каждое слово. Несомненно, по крайней мере, что для самого автора критика его «проекта», хотя бы и опубликованного для свободного обсуждения, является не чем иным, как опасным почином «принятия на себя инициативы открытия полемического огня по нашим позициям», т. е. по позициям всей партии социалистов — революционеров. Несомненно также, что свои «позиции» В. Чернов считает неприступными, а в критике своих мнений видит не расхождение двух формально равноценных суждений, а «опасное исключение», о всех не весьма приятных последствиях которого он довольно недвусмысленно намекает.
Так, благодаря неосторожности В. Руднева, осмелившегося критиковать, как обыкновенную статью, неприкосновенный «проект», вся «группа» его ближайших единомышленников, т. е. все члены редакции «Современных записок», попала в весьма щекотливое и даже опасное положение. Но в своей легкомысленной неосторожности Руднев повинен не один. Повинна в ней и редакция газеты «Воля России», которая, помещая «проект экономической программы», не предпослала ему редакционной оговорки — «критиковать воспрещается». Как бывший редактор «Воли России», я чувствую себя соучастником преступления В. Руднева, чувствую себя как бы невольным его подстрекателем и хочу поэтому солидаризироваться с ним в грядущей ответственности. Вот почему по поводу статьи «Революционной России» «Стихия революции и политические трезвенники» мне бы хотелось кое-что сказать именно на страницах «Современных записок», хотя к редакционной группе «Современных записок» не принадлежу и до сих пор сотрудником этого журнала не числился.
Я бы мог, конечно, сделать попытку послать свои замечания по поводу статьи, меня интересующей, в тот самый орган, где она была напечатана, — в «Революционную Россию». Но, по правде сказать, журнал, где за ласковой игривостью полемики официального автора чувствуется карающая десница всемогущего начальства, меня не привлекает.
Будем лучше говорить не на «общем» с начальством языке, а на своем собственном, не задумываясь над последствиями такой дерзости. Пусть будут последствия! Ибо иначе мы оглянуться не успеем, как во всех еще свободных от большевистского воздействия уголках русской общественности воцарится самый отвратительный из всех когда-либо существовавших и существующих видов террора — террора над свободной мыслью человеческой!
Возрожденный большевиками старый аракчеевский клич [175] власти — ограниченным разумом подданных мыслить воспрещается — стал и так уже все глубже проникать во всю толщу русской общественности, стал превращаться в «бытовое явление» нашего политического обихода… В условиях советского или эмигрант — ского быта, одинаково до крайности затрудняющих всякое общение, русские люди — одни лишенные непосредственных впечатлений родной страны, другие отрезанные от всего зарубежного мира, — русские люди, как будто боясь потонуть в хаосе со всех сторон настигающего их великого Неизвестного, с особой настойчивостью цепляются за все давно знакомое, обиходное в данном кругу, а чаще даже в данном кругу «своих людей». В этих болезненных условиях большевистский цензурный террор производит на общественную психику особенно разрушительное воздействие. В ответ на все жуткие в своей исступленной жестокости и бессмыслице меры современных Магницких [176] в распыленном, застращенном и физическим террором, и бесстыдной демагогией обществ, нарастает другое зло — боязнь новой мысли, нового слова. Как дореволюционное «сектантство» русской интеллигенции усиливалось и слабло вместе с ростом или падением строгостей старой царской цензуры, так ныне это сектантство готово превратиться в изуверное самоистребление по мере того, как цензура, при николаевском режиме лишь кастрировавшая мысль, превращается у большевиков в систематическое уничтожение всякой мысли.
175
Алексей Андреевич Аракчеев (1769–1834) — государственный и военный деятель. Дружил с императором Александром и пользовался при нем неограниченной властью. С 1810 г. председатель Военного департамента Государственного совета и фактический руководитель государства
176
Магницкий Михаил Леонтьевич (1778–1835) — соратник реформатора М. М.Сперанского (с ним был в ссылке), А. А.Аракчеева и обер-прокурора Синода А. Н.Голицына. В 1819–1826 гг. попечитель Казанского учебного округа.