Потерявшая сердце
Шрифт:
— Почему ты мне сразу, тогда же, все не рассказал?
Глеб нехотя вымолвил:
— Я думал, ты с ним заодно. Ведь это ты приносила маменьке лекарства, а потом и мне…
— Господи! — воскликнула карлица со слезами на глазах. — Как ты мог такое подумать? Откуда мне было знать, что этот изверг подсыпает в лекарства яд?
— Прости, Евлампиюшка… Но с той ночи я уже никому не доверял. Ни тебе, ни брату, ни Архипу.
Евлампия хорошо помнила, что именно с той ночи Глеб онемел и стал на глазах чахнуть. Она давала ему лекарства, назначенные докторами, мальчик принимал их покорно, никогда не капризничая.
— Ты пил лекарства, зная, что в них яд? — с дрожью в голосе спросила
— Я хотел поскорее отправиться к маменьке… — Глеб шмыгнул носом. — Ведь ОН сказал, что я отправлюсь вслед за ней.
— Доктора уверяли, что ты и месяца не проживешь, — припомнила она.
— Так бы и случилось, если бы однажды во сне не явилась ко мне маменька. Она сказала, что я должен жить наперекор отцу, а она станет моим ангелом-хранителем. С тех пор я перестал пить лекарства, исхитрился их выливать и заменять водой.
— Какой же ты умник! — бросилась обнимать его Евлампия. Глеб, услышав от няньки фразу, которую часто произносила маменька, еле сдержался, чтобы не расплакаться.
В это время в тесной мансарде одного из домов на Покровке, в каких обычно ютятся студенты или начинающие художники, Александр Бенкендорф составлял записку императору. К ней прилагалось десять свидетельств очевидцев казни купеческого сына Верещагина. Его московская миссия на этом заканчивалась, наутро он отбывал в расположение действующей армии. Маршрут пролегал через Петербург и Ригу. В столице он должен был повидаться с названой матерью, императрицей Марией Федоровной, в Риге навестить отца.
Едва он закончил писать и отложил перо, как почувствовал страшную неудовлетворенность. Проделанная работа напоминала мышиную возню и доставляла одно разочарование. Александр снова взялся за перо и на чистом листе бумаги начал вдохновенно излагать, как бы выглядела сдача Москвы в сентябре двенадцатого года, если бы в России была сильная полицейская власть и соответствующие законы, как, например, во Франции. Тогда губернатору ни в коем случае не выдали бы заключенного Верещагина, основываясь на постановлении Сената. На жандармов была бы возложена охрана порядка в городе, они бы расчистили коридор для отхода нашей армии, обеспечили эвакуацию населения без хаоса и паники. Кроме того, не потребовалось бы выпускать из тюрем колодников, а из сумасшедшего дома умалишенных, подвергнув тем самым большой опасности москвичей, оставшихся в городе. Жандармерия французского образца, оснащенная всеми необходимыми средствами, вполне могла бы перевезти и тех и других в более безопасное место, в специальных каретах, обеспечив им должную охрану. Наконец, многие чрезмерные действия губернатора Ростопчина были бы невозможны при наличии в городе сильной жандармской власти, стоящей на страже законности. Например, повальные аресты иностранцев, подозреваемых в шпионаже, ограбление магазина Обер-Шальме и т. д.
Он так увлекся запиской, что не услышал, как к дому подъехала карета. Бенкендорф был сегодня приглашен на прощальный ужин к графу Ростопчину, и экипаж прислали за ним. Денщик доложил, что карета подана, Александр быстро пробежал глазами только что сочиненную записку и на минуту задумался. Он вдруг представил, с каким выражением лица ее будет читать император. Вернее сказать, без всякого выражения — по обыкновению. А по прочтении император взглянет на него в лорнетку, стекла которой слегка увеличивают его васильковые добрые глаза, и произнесет по-французски: «Превосходно, но слишком поздно, мой друг». При этом на макушке императора вдруг зашевелятся его легкие белоснежные волосы. «Ангельский пушок» придет в движение вовсе не от ветерка, а от тяжелого дыхания стоящего позади графа Аракчеева. Граф скрестит на груди руки, его губы расползутся
Александр схватил со стола свою вдохновенную записку и порвал ее на мелкие клочки.
Граф Федор Васильевич устраивал в честь гостя семейный ужин, на котором присутствовали только домочадцы. Графиня Екатерина Петровна по обыкновению молчала, брезгуя говорить с лютеранином. Отцы иезуиты внушили ей, что лютеране самые страшные еретики на белом свете и общаться с ними — значит тешить дьявола. Натали тоже не проронила ни слова и смущенно опускала ресницы, едва встречалась с Бенкендорфом взглядом. Зато любознательная Софи засыпала молодого генерала вопросами, узнав, что тот первым въехал в Москву после оставления ее французами.
— А что было в Кремле? — спрашивала она по-французски. — Правда, что Успенский собор был по щиколотку залит вином?
— Правда, — неохотно отвечал Александр, вспомнив слезы своего друга Сержа Волконского. — Они там хранили вино, к тому же мадам Обер-Шальме разбила в соборе походную кухню. Говорят, она готовила обеды лично для императора Бонапарта, одевшись в платье маркитантки.
При имени Обер-Шальме графа Федора Васильевича передернуло. Вообще, этот разговор ему был крайне неприятен. Однако Софи не унималась, хотя прекрасно видела, что отец сидит, нахмурившись.
— Как вы думаете, почему крестьяне так безжалостно и жестоко убивали французов, даже пленных, что вообще недопустимо? — Девушка явно сочувствовала поверженным оккупантам и не собиралась этого скрывать.
— Видите ли, мадемуазель, император Бонапарт допустил много ошибок в ходе русской кампании, — спокойно и рассудительно отвечал ей Бенкендорф. — Он хотел подарить русскому крестьянину свободу, а мужик не захотел ее брать из рук чужестранца. Великая армия начала свой поход с осквернения церквей и массового насилия над женщинами. Главнокомандующий должен был это прекратить, но он был обижен на мужика, потому что тот не встретил его с хлебом и солью. Он не остановил варварства, и в конце концов за это жестоко поплатился. Русские крестьяне сыграли едва ли не решающую роль в этой войне и заслужили… награды…
Он хотел сказать «свободы». Так говорили многие офицеры в армии. Да и сам император Александр, восхищаясь подвигами крестьян, не раз высказывал вслух желание освободить мужика от крепостной зависимости. Однако Бенкендорф не осмелился в присутствии Ростопчина произнести это, зная, что тот является ярым поборником старого помещичьего уклада жизни.
— Ох, и люблю я, батюшка, слушать, как ты что-нибудь излагаешь, — похвалил гостя граф Федор, изобразив на лице своем приятнейшую улыбку. — Мысль у тебя всегда такая четкая, такая верная, с тобой и не поспоришь даже ни о чем. А ты, голубушка, — обратился он к Софье, — совсем, как я погляжу, распустила свой маленький язычок. Французов стало жалко? А вот они бы вряд ли тебя пожалели, узнав, чья ты дочка.
Щеки Софи зарделись. Она смущенно опустила голову, сознавая правоту отцовских слов. Ей кстати припомнился рассказ Элен Мещерской о пьяных гренадерах. Французская армия оказалась не столь благородной, как все привыкли о ней думать…
— Начиталась чувствительных романов, — продолжал корить дочь Федор Васильевич, — решила, что французы таковы, какими их там изображают? И-и-и, матушка! Да кабы так было, я бы сам, собственными руками отдал тебя замуж за какого-нибудь мусью!
И расхохотался, очень довольный тем, что окончательно вогнал в краску свою строптивую дочку.