Потоп
Шрифт:
Она побежала в буфетную, к ближайшему телефону.
— Вторая пуля, — сказал Калвин Фидлер своему ассистенту, — судя по тому, как он лежит, похоже, раздробила бедро. Венозное кровоизлияние, но не критическое. Когда Мэгги вернётся, она сможет наложить жгут.
И только когда Мэгги поднялась, наложив жгут, она заметила в полутьме прихожей старуху, которая стояла в нескольких шагах от двери. Мэгги почему-то была уверена, что стоит она там уже давно.
Она подошла в темноте к старухе, обняла её за талию. Не противясь, безмолвно старуха позволила себя увести.
КНИГА
Глава тридцать первая
— Видать, я повёл вас чересчур быстро, — сказал надзиратель и замедлил шаг.
— Вероятно, — признался Бред.
Он постоял, крепко воткнув наконечник палки в гравий, и расслабил правую ногу. Он чувствовал, как солнце — уже горячее, хотя лето ещё не настало, — печёт сквозь свободно болтавшуюся теперь на нём одежду и покалывает кожу. На минуту ему показалось, что это кости свободно плавают в телесной оболочке, словно стали для неё чересчур малы, так же как тело стало чересчур маленьким для одежды. Несмотря на солнце, костям было холодно.
Какая глупость — нанять в Нашвилле машину без шофёра и править самому.
Потом из самого нутра, где в тёмном углу зашевелился чёрный зверь, пришла мысль: Какого чёрта я вообще приехал?
А потом другая мысль: Чего я вообще здесь не видел?
И при этой мысли, хотя солнце и пекло его плечи, он почувствовал в глубине души знобкое дыхание той черноты.
Но он научился тому, что можно уживаться с чем угодно, и за долгие месяцы угрюмо примирился с чёрным зверем, поросшим шерстью, холодной, как косматый лёд, со зверем, который дремал в тёмных недрах его существа, а иногда просыпался, и фыркал, и вдруг даже дыбился, вот как сейчас, и обдавал своим ледяным дыханием. Нет, он не просто с ним примирился; в долгие ночи в нашвиллской больнице, где в его белой келье не было видно ничего, кроме ночника, тусклого и холодного, как гнилушка, и не слышно ни единого звука — даже шуршания накрахмаленной юбки в коридоре, даже свистящего шарканья резиновой подошвы о кафель, — он чувствовал к этому чудищу даже нечто вроде привязанности. В предрассветные часы зверь, устав от рычания и грызни, ложился с ним рядом и свёртывался калачиком, словно хотел жалобно пригреться у того тепла, которое ещё оставалось у Бредуэлла Толливера.
И вот теперь он стоял, опираясь на палку, под апрельским солнцем, припекавшим ему плечи, несмотря на пиджак, возле клумбы с каннами — листья у канн были ещё бледные, глянцевые, как целлофан, и только что распустились, а бутоны ещё не налились — и оглядывал двор, кирпичные стены, приземистые башни по углам, небо над головой и спрашивал себя, какого чёрта, в сущности, он сюда приехал.
А надзиратель, ничуть не страшный пузатый мужчина средних лет в засаленной синей форме, жуя зубочистку, задал вопрос:
— Что же, вы теперь так навсегда и останетесь калекой?
— Нет, доктора обещают, что поправлюсь.
— Сколько раз он в вас пальнул? Три как будто?
— Два.
— Бывает, — хихикнув, кивнул надзиратель, вынул изо рта изжёванную зубочистку и осмотрел её. — Человек в вас стреляет, а вы к нему ездите, якшаетесь с ним. — Он снова хихикнул.
С излишней осторожностью, словно пристраивая неплотно набитый мешок, Бред опустился на скамью против клумбы с каннами. Надзиратель крутанул бёдрами, тоже собираясь присесть на скамью.
— Можете меня не ждать, — сказал Бред. — Я дорогу знаю.
Он снял старую панаму, подставил лицо солнцу и закрыл глаза. Минуту спустя он услышал скрип шагов по гравию — надзиратель недовольно уходил прочь. Солнце пригревало ему веки, и он видел цвет собственной крови.
Комната выходила на юг и была залита утренним апрельским солнцем, но человек стоял спиной к окну, и Бредуэлл Толливер не мог разглядеть его лица, хотя ему этого и хотелось. Изящная холка седых волос, кажется, стала ещё седее, почти белой, но ему надо было видеть лицо. Бред сидел, спрашивая себя, для чего он этого хочет: убедиться в том, как изменилось лицо, которое спустя столько лет стало просто лицом седого мальчика, или же он этого боится?
Он удержался и не потрогал своё собственное лицо. Да не к чему было его и трогать. Тут не в чем было убеждаться. Он знал, как обвисли щёки, как стянулась кожа возле рта и висков.
Он сидел и думал о том, что всякий человек — твоё зеркало, а ты — зеркало каждого из людей. Зеркало сидит против зеркала. Но зеркала эти несоизмеримы, подумал он, вспомнив, что говорил Калвин в ту ночь насчёт несоизмеримых величин. Он не сводил глаз с Калвина Фидлера.
А Калвин Фидлер сидел, улыбаясь застенчивой, смущённой, по-мальчишески трогательной улыбкой, положив на колени ладони и слегка поглаживая длинными пальцами белую парусину брюк. Бредуэллу Толливеру хотелось, чтобы он заговорил. Но сам он не знал, что сказать. Они пожали друг другу руки, сказали «привет», просто «привет» и все, и сели в молчании, которое было свидетельством того, что прошлое досконально известно им обоим, А может быть, думал Бред, это молчание — свидетельство их полнейшей неспособности понять это прошлое?
— Погляди! — вдруг воскликнул Калвин Фидлер, вскочив со стула и обведя рукой светлую комнату. — Погляди, что у меня тут есть. Держу пари, что даже в Джонсе Гопкинсе лаборатории не лучше.
— Здорово! — сказал Бред.
— Пойдём посмотрим амбулаторию, — сказал Калвин.
И провёл его по коридору в соседнюю комнату, где помещалась амбулатория, а потом они снова вернулись в ту комнату, где солнечный свет сверкал на стекле и никеле.
Они постояли немного, снова загнанные в молчание. Потом Калвин с бесцельным жестом, тут же прерванным, вернее, просто не доведённым до конца взмахом правой руки сказал:
— Надеюсь, ты понимаешь, почему я тебе всё это показываю?
— Нет.
— Потому что не могу придумать, что тебе сказать. — Он задумался. — Смешно, что после того, как я тебе написал и заставил сюда приехать, потому что мне это было невероятно важно, мне нечего тебе сказать. Может, мне и не надо было просить тебя приезжать.
— Чего там, — сказал Бред, — я бы всё равно приехал.
И он вдруг понял, что да, приехал бы.
— Зачем? — спросил Калвин.
— Поблагодарить тебя, — угрюмо улыбнулся Бред. — За то, что ты спас мне жизнь.
— В забавном мире мы живём — человек в тебя стреляет, а ты потом говоришь ему спасибо за то, что он спас тебе жизнь.
Калвин стал испытующе вглядываться в его лицо взглядом диагностика, взглядом судьи. Такого взгляда Бред у него никогда не видел.
— Но ты правда приехал бы только для этого? — по-прежнему не сводя с него глаз, спросил Калвин.
Под этим взглядом Бред съёжился, сам не понимая почему.