Потоп
Шрифт:
— Я уверен, что ты мог добиться больших успехов.
— Наверно, если бы не Фидлерсборо, вернее сказать, если бы не ощущение, что я должен сюда вернуться, вернуться туда, где моя защитная окраска может меня защитить, но не защитила… Я бы, вероятно, занялся исследовательской работой. Что ж, — засмеялся он, — теперь у меня есть и то, и другое — и Фидлерсборо, и научная работа. — Он повернулся к Бреду. — Иди сюда, я тебе покажу.
Бред пересёк комнату.
— Я занимаюсь печенью. С ней связана уйма нерешённых вопросов. Даже теперь, судя по тому, что я за последнее время прочёл. Видишь ли…
Голос его замер.
—
— Да. Боюсь, что не пойму.
Калвин подошёл ближе, положил ему руку на рукав.
— Но то, другое, ты понял?
— Что?
— То, что я тебе рассказывал насчёт одиночки и потом… — Он замолчал, смешался, но тут же овладел собой и продолжал: — О том, как всё вдруг переменилось. Это ты понял, да?
— Да, — сказал Бред. — Безусловно.
Позднее, торопливо шагая по тюремному двору мимо клумбы с каннами, чтобы поспеть к прощальному богослужению по Фидлерсборо, Бред раздумывал, что бы сказал Калвин Фидлер, знай он, что представитель адвокатской фирмы, ведавшей делами Яши Джонса, посетил тюремное начальство в Нашвилле и договорился об анонимном пожертвовании на медицинское обслуживание фидлерсборской тюрьмы.
Глава тридцать вторая
Бред сидел на молодой апрельской травке, которой порос кладбищенский пригорок, и смотрел через дорогу на церковь. Толпа была чересчур велика, церковь не могла её вместить, и поэтому в последнюю минуту стали сооружать кафедру снаружи. Грузовик поставили боком к церковным дверям, из церкви вынесли кафедру, чтобы водрузить её на платформу грузовика. Вытащили даже пианино. На кабине виднелась надпись:
Сейчас они подвязывали ветки цветущего кизила и багрянника к шасси и кабине, чтобы спрятать под ними имя Джека Маккумба. Вдоль бортов устанавливали цветы в горшках, пальмы и столетники. На грузовике орудовали мужчины. Они выглядели непривычно в воскресных синих костюмах и белых рубашках.
В стороне другие мужчины расставляли столы на козлах. Женщины застилали грубые доски белыми скатертями, и белоснежная материя сверкала на солнце, как цветы кизила. На скатерти выкладывали содержимое больших корзин, расставляли запечённые окорока, блюда с жареными цыплятами, пироги, бисквитные и шоколадные торты, фисташковые пирожные, медовый напиток. После проповеди, песнопений и слёз все сядут закусывать. Потом снова поплачут и разойдутся.
Выше за церковью Бред увидел кран. Завтра мужчины вынут витражи, вынесут крытые лаком светлые сосновые скамьи; потом огромный чугунный шар, подвешенный на тросе, задумчиво качнётся, и кирпичная стена зашатается, вздыбится, как набегающий вал, на миг повиснет в воздухе, и время будто выключится, миг станет вечностью, а потом рухнет, и кирпичи почему-то до странности разной формы красной чередой потекут в синем воздухе, словно покатятся с ледяной горки. Несколько ударов — и ничего не останется, кроме груды битого кирпича. Но это будет завтра, а завтра Бредуэлл Толливер будет уже далеко. И назад, сказал он себе, он никогда не вернётся.
Он поднял глаза и поглядел за церковь, за толпу, на реку. Нет, уже не реку, а озеро. Вода пенилась вокруг чёрных стеблей сухой полыни в нижнем конце выпаса Мэррея, за негритянской церковью, которая когда-то, до того, как старый Ланк Толливер опротестовал закладную, была методистской церковью белых. Дальше к западу вода заливала всю равнину. Кусты живой изгороди, разделявшие дальние поля, торчали из воды. А над чёрными стволами деревьев, стоявших в поблёскивающей воде, поднимались нарядные, воздушные венцы молодой листвы, сверкающие зелёные облака, пронизанные солнечными бликами. Вода стояла ещё невысоко, это было заметно. Кое-где она была глубиной всего в несколько дюймов. Но она поднималась. Даже если не видно, как она поднимается, ты это знаешь.
А ещё дальше на запад за водным простором земля поднималась вверх. Ещё недавно там стоял лес; за низиной тянулся зелёный или лиловатый барьер темноты. Когда-то Бред хорошо знал эти леса, каждый шаг их густой полутьмы. Теперь большинство лесов вырубили, лишь кое-где остались отдельные купы деревьев. Глядя туда, где будет западный берег озера, он ловил мгновенные вспышки, похожие на сигналы гелиографа, — солнечный луч отражался то в стекле, то на никеле автомобиля, который нёсся по новому шоссе. Дорогу эту строили три года. Но только сейчас вырубили заслонявшие её деревья.
Он огляделся вокруг. Земля кое-где была свежеперекопана, чёрный перегной был исполосован красной глинистой подпочвой. Большинство могил уже были пустыми. Гробы — или то, что осталось от гроба, или то, что осталось от того, что когда-то было гробом, когда от гроба уже ничего не осталось, — перевезли в Лейк-Таун и закопали на новом кладбище. И памятники увезли тоже. Останки или то, что осталось от останков Ланкастера Толливера и Люси Котсхилл Толливер, тоже увезли. Об этом, конечно, позаботилась Мэгги.
Южная сторона кладбища и та, что выходила на перевал, были самыми старыми, там уже несколько поколений никто больше не трудился косить траву или подрезать кустарники. Деревянные доски с именами, вырезанными охотничьим ножом, свалились и истлели ещё полтора века назад. А буквы, выбитые на плитах — плиты тоже давно повалились, — заросли мхом, но если мох сковырнуть, то скорее всего на них прочтёшь фамилии Гримшоу, Грайндер, Хэнкс, Шенкинс, Маунтджой или какую-нибудь другую фамилию давно вымершего рода, из тех, что ушли в болота, в горы и либо растворились в людском потоке, либо остались на этой земле в виде названия речушки или дорожного перекрёстка. Но даже там, в той части кладбища, кое-где виднелась свежеперекопанная земля.
Да, там были свежие ямы, потому что кто-то в Мемфисе или Чикаго — из тех, кто прилично зарабатывал на продаже недвижимости или в качестве вице-президента банка, и если он действительно разбогател, а к тому же удачно женился, то дочку его выбрали королевой хлопкового карнавала и первый бал ей давали в Хрустальном зале или даже в клубе казино, — вдруг узнал, что Фидлерсборо (а об этом городе он не вспоминал лет сорок) собираются затопить. И вот этот человек, — кто бы он там ни был — просыпается ночью от гнетущего ощущения в груди и удушья. И наутро первым делом приказывает секретарю принять меры и вывезти прадедушку или прабабушку. А может, даже не захочет посвящать в это секретаря и благочестиво возьмётся за дело сам.