Потоп

Уоррен Роберт Пенн

Под окнами за его спиной птица защебетала снова, жалобно присвистывая, как скрипучая ржавая петля. Калвин, казалось, слышит лишь этот звук.

— Я не хочу сказать, что теперь тебя ненавижу. Нет. Может, я потому и попросил тебя приехать, чтобы взглянуть на тебя и убедиться, что больше тебя не ненавижу. — Он помолчал и нервно помотал головой. — Нет, нет, причина не в том. Ты послушай, послушай — в ту ночь, когда у меня в руке выстрелил револьвер и всё, что зрело годами, сбылось, в ту минуту, когда я стоял и смотрел на тебя, лежавшего на полу, нет, не на тебя, а на тело, то, что тогда, казалось, не имеет к тебе никакого отношения, в чём не было ничего твоего, в тот самый миг всё для меня переменилось. Знаешь… — Он задумчиво помолчал, подошёл к столу,

снова взял ножницы и стал их вертеть. — Знаешь, — помолчав, сказал он. — Я ведь дошёл до того, что боялся лечить даже самые простые болезни. Тут у одного арестанта был гнойный аппендицит, они никак не могли достать врача, и я дал ему умереть, потому что у меня не хватило мужества… или чего-то ещё. Каждую ночь, лёжа на койке и закрыв глаза, я старался мысленно перечитать свои старые медицинские учебники, как я это делал перед экзаменами. Вот по ночам здесь, в тюрьме, я их видел, яснее ясного, мог читать про себя наизусть. Но когда наступал день, всё пропадало. Как туман с восходом солнца. Такое ощущение, что я вот-вот провалюсь на экзамене.

Он ушёл в себя, продолжая покачивать на пальце ножницы.

— Но как только раздался выстрел, всё переменилось. Я стоял, смотрел вниз видел рану в горле, и в тот же миг передо мной возникла страница книги — большой, старой, растрёпанной «Анатомии» Пайрсола в красном переплёте, которой пользовался ещё мой отец, книги, которой и я пользовался, потому что так делал он. Да, я отчётливо увидел в уме страницу, и на ней было напечатано: «В случае ножевого ранения или при лечении аневризмы можно прибегнуть к сжатию пальцами, нажимая под передним краем грудино-сосцевидной мышцы на уровне…»

— Счастье, что ты увидел эту страницу, — сказал Бред. — Для нас обоих.

— Тогда я этого не думал, — покачал головой Калвин. — Когда ждал.

— Ждал, умру я или нет? Посадят ли тебя на электрический стул?

— Пойми меня правильно, — сказал Калвин. Он перестал играть ножницами и поглядел ему прямо в глаза. — Я не хотел, чтобы ты умер. Я сам хотел умереть. Хоть таким способом.

Бредуэлл Толливер тяжело поднялся со стула.

— А теперь ты хочешь умереть? — хрипло спросил он, злобно уставившись на собеседника. — Чёрт бы тебя побрал, теперь ты хочешь умереть?

Бредуэлл Толливер стоял, задыхаясь, вопрос его повис между ними в воздухе, а снаружи голубело бескрайнее небо, на нём висело пушистое облачко, под окном щебетал дрозд, а Бред и сам не знал, какой ответ он хочет услышать.

— Садись, — спокойно приказал Калвин. — Садись, и я тебе скажу.

Бред сел.

— Я был в одиночке, — сказал Калвин Фидлер. — И не знал, выживешь ты или нет. Мне ничего не говорили. Я считал, что меня всё равно ждёт электрический стул. Ведь когда мы бежали из тюрьмы, при мне убили надзирателя. Думал, что мне навесят ещё и это. Только месяц назад казнили Бумпуса, его так и звали — Бумпус, это был большой костлявый вахлак, четыре года назад я его вылечил от воспаления лёгких, нет, не вылечил — в то время я робел лечить, — но выходил, таскал горшки и прочее, и мне сказали, что его показания обелили меня. Но я не хотел, чтобы меня оправдали, я хотел умереть.

Бред тяжело зашевелился на стуле.

— Нет, помолчи, я тебе расскажу. Так вот, в одиночке начинаешь думать, что можешь обособиться. Будто каким-то образом существуешь ты, отличный и более высоко организованный, чем тот объект, которого засадили в одиночку. Теоретически говоря, неясно, почему тебе просто не броситься на койку так, как бросают ненужную тряпку, закрыть глаза, расслабиться, может быть, умереть, нет, пусть над тобой плывёт тишина, а подлинного тебя подхватит этим потоком тишины и понесёт, как река щепку. Отсутствие стимулов — что тут ужасного? Чем это не блаженство? Но потом выясняется…

Бред снова зашевелился и открыл рот, собираясь что-то сказать.

— Молчи, — сказал Калвин. — Но потом ты закрываешь глаза и думаешь, что всё, что ты знал в жизни, помимо себя самого, немыслимо в буквальном смысле этого слова, думать об

этом нельзя. Приведу пример. Предположим, в двенадцать лет кто-то точно предскажет, каким ты будешь в двадцать пять — кем и чем ты станешь на самом деле. Это будет не только невероятно, но и немыслимо. Или в двадцать пять лет тебе скажут, во что ты превратишься в сорок пять. Это было бы немыслимо. Так вот, в одиночке ты решаешь: вот я закрываю глаза на всё, кроме того, что, как мне кажется, действительно существует. Но закроешь глаза — и то, что было немыслимым, вдруг сбывается. Оно полыхает вокруг тебя, как лесной пожар. Полыхает, как горящий бензин.

Пылает в темноте у тебя в мозгу. И при этой вспышке ты сознаёшь, что никакого тебя не существует вне связи со всем немыслимым, чем является жизнь. И что есть ты сам. И вот тогда ты плачешь.

Он сделал к Бредуэллу Толливеру шаг и нагнулся к нему.

— Ты когда-нибудь плакал? — спросил он тихо. — Вот так плакал?

Бред пошевелил губами, словно собирался ответить. Но Калвин вдруг отступил от него.

— Тс-с-с! — сказал он гневно. — Не отвечай. Слушай. Я сам тебе скажу. Я должен объяснить, что произошло. Если ты не поймёшь, я не буду уверен, что это произошло. А я должен быть уверен. Видишь ли, если я не буду уверен… — Он не смог продолжать. Сел. Лицо его вдруг показалось очень усталым, но спокойным. — И вот когда до тебя дошла вся немыслимость жизни и тебе хочется только уметь, ты вдруг начинаешь всё ощущать по-другому. Воспринимать по-другому. И жизнь, которой лично у меня никогда не было — то ли был атрофирован какой-то нерв, то ли произошло короткое замыкание, — я вдруг понял, что жизнь, то есть та среда, в который ты существуешь, как рыба в воде, что жизнь прекрасна. Странное дело, вот ты лежишь, плачешь, хочешь умереть и вдруг в то же самое время понимаешь, что жизнь прекрасна. Прекрасна — это единственный эпитет, который я могу для неё найти, и смешно ведь, что этот эпитет вдруг стал для меня реальностью, потому что раньше никогда для меня толком ничего не значил — я ведь не принадлежал к заядлым любителям природы. Видно, был чересчур поглощён тем, что делается у меня внутри, чтобы выглянуть наружу. Во всяком случае, жизнь теперь виделась мне как в зеркале, однако перед этим зеркалом не было ничего, что могло бы в нём отразиться. Можно сказать, если что-то в нём отражается, это какие-то смутные возможности. Словно невидимый глазу призрак проступает в зеркале в виде некоего образа, вроде отражения какой-то туманной красоты.

Он посидел, от всего отрешившись, потом покачал головой.

— Нет, словами ничего не расскажешь…

Потом наклонился вперёд и посмотрел Бреду в глаза.

— Но если тебе самому не было дано этой красоты, а ты знаешь, что она есть, и счастлив просто оттого, что она существует, тогда тебе надо как-то об этом рассказать.

Он в возбуждении поднялся со стула. Он дрожал.

— Вот оно что, — сказал он и облизнул пересохшие губы. — Вот в чём дело!

— В чём?

— Вот почему мне надо было тебя увидеть, вот почему я тебя вызвал. Чтобы я мог… — Он снова пригнулся к Бреду и понизил голос, словно сообщал какую-то тайну. — Понимаешь, когда узнаёшь что-нибудь подобное, об этом надо рассказать. А тут нет никого, кому я могу рассказать. И…

Он замолчал, подошёл к окну, взглянул на небо, потом вернулся на место.

— И когда ты, ты, Бредуэлл Толливер, встанешь и уйдёшь, тут уже больше не будет никого, кому можно это рассказать. Никогда.

Он заходил по комнате, глубоко задумавшись, словно Бред уже давно ушёл и он остался один. Но теперь он выглядел совсем спокойным. Он подошёл к рабочему столу в углу комнаты и стал рассматривать какую-то жидкость в закрытой пробирке. Внутри был припаян термометр.

— У меня поставлен опыт, — сказал он, не оборачиваясь.

— Это здорово!

— Теперь я веду врачебную работу в тюрьме, но у меня хватает времени и на это, — сказал он, показывая на два аппарата. — У меня запущены три опыта. Но на одну и ту же тему. Всегда была тяга к такой работе.