Повелитель майя
Шрифт:
– Теперь остались только мы вдвоем, – тихо произнес Эронимо, сидя на маленьком полене и скрестив перед собой ноги на земляном полу.
– Да, – ответил Гонсало, переводя взгляд с очага на священника. В его голосе прозвучала грусть, вызванная недавней утратой. – Я старался быть сильным… Старался ни от кого не зависеть. Но мне не хватает тех, кто ушел. Рамиро и Алонсо были хорошими людьми. Да и Пабло тоже… По крайней мере, он делал все, чтобы быть хорошим человеком.
– Теперь они в руках Господа. В лучшем мире.
– Надеюсь, это именно так, святой отец. Жаль, что у нас не было возможности видеться с Эсмеральдой почаще. Замечательная была женщина… Возможно, мы смогли бы ей помочь.
– Может, и смогли бы, но, судя по тому, что ты мне рассказал, Гонсало, у нее была болезнь, излечить которую нам было бы не под силу. Господь забрал Эсмеральду к Себе – вместе с остальными. Мы – последние.
– Да, похоже, мы оказались самыми выносливыми, – сказал Гонсало.
– Каждый по-своему, – ответил Эронимо.
– Да, но мы оба выжили, – произнес Гонсало. – Вы не похожи на силача, но должен признать, святой отец, что никогда не видел более целеустремленного человека, чем вы.
– Я сумел выдержать испытания, потому что на меня возложена важная миссия. Я знаю, что Господь рано или поздно покажет мне новые пути. Нам необходимо жить дальше.
– Да, мы должны выжить, – согласился Гонсало. – Я все еще не знаю, как выбраться из сложившейся ситуации, но наверняка есть какой-то способ сделать нашу жизнь лучше, и я намерен его найти.
Когда дождь наконец прекратился, оба выживших испанца почувствовали облегчение.
Глава 7
Следующие полтора года Гонсало продолжал много работать и мало говорить. Он почти не разговаривал даже с Эронимо. Гонсало был солдатом, и жизнь у него всегда была нелегкой; он привык делать то, что надлежало, в ожидании дней или хотя бы часов, когда можно будет отдохнуть и поразвлечься. Индейцы использовали его главным образом для работы на полях: он вырубал и выжигал растения, после чего убирал с полей стволы и ветви деревьев.
В тот период, когда нужно было вырывать сорняки, Гонсало приходилось часами находиться под палящими лучами солнца. Его тело по-прежнему было крепким и мускулистым, и, хотя сознание солдата иногда начинало блуждать, отвлекаясь от нудной, изнурительной работы, он не задавал себе лишних вопросов, а просто старался побольше наблюдать. Гонсало полагался на свою физическую силу, здоровье, инстинкты и умение делать вид, будто ему все равно, убеждая в этом и других людей, и самого себя.
Эронимо, чьи неподдельное дружелюбие и кротость способствовали тому, что отношение к нему со стороны индейцев улучшилось, стали привлекать к работе в домах вождя Акин-Куца и прочей местной знати. Священник поддерживал огонь в очаге внутри жилища и в костре возле него, приносил дрова, чистил домашнюю утварь и мыл посуду после еды. Он также вырывал сорняки на маленьких огородах возле домов.
В хижину к испанцам подселили Ах-Кун-Тцеля – раба, социальный статус которого в этом селении был таким же низким, как и у них. Он был из Шоктума – селения, вождем в котором был Набатун-Сеель, – и оказался здесь, попав в плен. Отправившись однажды на охоту, Ах-Кун-Тцель отошел от своего селения слишком уж далеко. Это было ошибкой.
Ах-Кун-Тцель научил испанцев майяскому языку и как-то рассказал о снах, которые видел накануне того дня, когда его схватили и увели в рабство. В этих снах за ним гнался гигантский тапир, и потому Ах-Кун-Тцелю явно не следовало отправляться наутро на охоту. Однако он решил рискнуть и ограничился лишь тем, что с особой тщательностью помолился на рассвете богу охоты. Он также помолился духу убитого им оленя, прося прощения и объясняя, что сделал это только ради мяса. Ах-Кун-Тцель думал, что благодаря этим молитвам на него обратят внимание доброжелательные боги леса, но, по всей видимости, ему не удалось задобрить всех, кого было необходимо. Он считал наказание справедливым. Индеец решил, что будет трудиться, и работал так старательно, насколько это было необходимо для того, чтобы его не постигла еще более горькая участь.
Как и у всех рабов, которых Гонсало и Эронимо видели раньше, голова Ах-Кун-Тцеля была обрита. У него отняли украшения, и без них его изрезанные уши напоминали лоскуты. Перьев в одежде индейца не было, однако по его татуировкам было видно, что и в своем родном селении он был человеком с невысоким социальным статусом. Его щеки и лоб были покрыты неровными геометрическими узорами; на одной руке индейца был изображен стебель кукурузы, на другой – игуаны. Грудь Ах-Кун-Тцеля украшал ягуар с открытой пастью. Раб-индеец был худым и подвижным, с проницательным взглядом, от которого, казалось, ничего не ускользало.
По вечерам испанцы с помощью Ах-Куна практиковались в майяском. Гонсало и Эронимо уже освоили некоторые фразы, необходимые для того, чтобы как-то реагировать на приказы, которые им отдавали. Слушая рассказы своего нового товарища, испанцы постепенно начинали понимать его все лучше и лучше и сами учились разговаривать на майяском. Общение с Ах-Куном и другими индейцами со временем позволило Гонсало и Эронимо довольно хорошо освоить их язык. Они уже редко говорили на испанском – даже тогда, когда оставались наедине.
Оказавшийся, как и испанцы, вдали от дома, без каких-либо реальных шансов когда-нибудь вернуться в родное селение, Ах-Кун стал воспринимать Гонсало и Эронимо как друзей и начал учить их некоторым полезным навыкам. Он показал им, как изготавливать крепкие сандалии, и объяснил, какие растения можно употреблять в пищу и чего следует опасаться и избегать. Испанцы узнали, как собирать соль в черепаший панцирь, давая возможность воде из лагуны испариться; как охотиться на индюков и куропаток в редкие часы досуга; как изготовить духовую трубку толщиной в три пальца и длиной в шесть ладоней.
Хотя б'oльшая часть их разговоров касалась обсуждения этих незатейливых навыков, иногда они беседовали и на отвлеченные темы. Однажды вечером после ужина испанцы и индеец уселись втроем на поленьях возле костра, горевшего перед их хижиной. Смеркалось; после того как солнце исчезло за плотной стеной окружавших их джунглей, сумерки очень быстро сгустились. Как часто бывало в это время суток, воздух был совершенно неподвижным, и потому дым от их костра поднимался к небу почти вертикально. Когда Ах-Кун начал рассказывать историю происхождения своих соплеменников, на его лице – обычно бесстрастном – промелькнул энтузиазм и даже появилась едва заметная улыбка.