Повелитель майя
Шрифт:
– Рамиро, не забывай, что сейчас Алонсо находится в лучшем мире. Я прошу Господа о спасении его души. Нам всем следует об этом просить.
Эронимо снова склонился над молитвенником, но его пальцы, переворачивавшие страницы, дрожали.
Гонсало, пристально глядя в лицо священнику, произнес:
– Ближе к вечеру, святой отец, перед тем, как отнести свои инструменты обратно в хижину… туземцы поворошили обгоревшие остатки, закопали их в землю и пробормотали какие-то слова, словно приносили Алонсо в дар полю – в надежде на то, что оно даст хороший урожай.
Эронимо с болью посмотрел на Гонсало.
– Это отвратительно. – Взглянув на свои руки, священник твердым голосом добавил: – Мы должны устроить Алонсо христианское погребение в наших сердцах.
Однако Гонсало, не обратив внимания на эти слова, продолжил:
– Я не уверен, что это было оскорблением. Их лица… Даже туземцы, казалось, были потрясены. Они впервые продемонстрировали что-то вроде человечности.
– Но они не знают, что такое христианское милосердие, – возразил священник. – И не могут знать.
– Думаю, их просто смутило то, что им придется объяснить, как это они умудрились потерять раба, – предположил с мрачной ухмылкой Рамиро.
– Да, – сказал Гонсало. – Но было что-то еще. Возможно, лишь страх. Обычный страх. Такое ведь могло произойти и с ними. Возможно, и произошло бы, если бы мы не согласились любезно выполнить эту работу за них.
В ту ночь Гонсало очень долго не мог уснуть. Он сидел в хижине и прислушивался к лесным звукам и непрекращающемуся жужжанию насекомых, кормившихся где-то в темноте возле хижины. А еще Гонсало наблюдал за тем, как Эронимо читает в полумраке свой молитвенник. На этот раз священник прочел гораздо больше страниц, чем обычно. Однако за всю ночь они с Гонсало не сказали друг другу ни единого слова.
Через месяц пребывания на такой жаре даже Эронимо стал носить одну лишь набедренную повязку. Однако затем зарядили дожди. Несмотря на это, работа на полях продолжалась. Скользя голыми ступнями по влажной земле, рабы вырывали из земли сорняки, появлявшиеся возле молодых посевов. Испанцы часами работали в поле, наклонившись и тяжело дыша. Иногда Гонсало поручали помогать женщинам лущить початки кукурузы, собранной на полях. Такая работа была одной из самых утомительных. Затем зерна кукурузы перемалывались при помощи кааба и кааха: туземцы медленно передвигали длинный каменный каток вперед-назад по поверхности небольшого плоского камня, изготовляя кукурузную муку, из которой они пекли свои лепешки.
Как-то раз во второй половине дня Гонсало провел некоторое время в сырой хижине возле Эсмеральды, молча перемалывавшей кукурузные зерна в муку. Ее хлопковое платье уже превратилось в лохмотья. Гонсало знал, что Эсмеральде с большим трудом удавалось сохранять присутствие духа после смерти Риты. Ему и самому было очень тяжело здесь, в плену, и он осознавал, что заботился лишь о себе, не оказывая почти никакой помощи соотечественницам. Гнетущее ощущение вины разбудило в нем уснувшее чувство долга по отношению к этой оставшейся в одиночестве испанке, которая пережила вместе с ним кораблекрушение и силой духа которой он восхищался в те дни, когда они сначала плыли в шлюпке, а затем сидели в клетке.
– Тяжело, Гонсало, – сказала Эсмеральда. – Мне теперь и поговорить не с кем. Туземцы даже не пытаются научить меня своему языку, им достаточно, чтобы я понимала их приказы.
– Мы постараемся общаться с тобой почаще, – поспешно пообещал Гонсало, стараясь говорить бодрым тоном. – Хотя вообще-то это не так уж просто, ведь туземцы все время отделяют женщин от мужчин. Но ты тем не менее держишься совсем неплохо.
– Думаю, ты прав. Спасибо, что не упоминаешь о том, как сильно я похудела. Я стараюсь побольше есть, но что-то внутри меня разладилось. Я не обращала на это внимания, пока Рита была жива. Благодаря ей я могла отвлечься…
– Но ты же выдерживаешь все это, – сказал Гонсало, наклоняясь вперед и глядя Эсмеральде в глаза.
– Конечно, – ответила она. – Я всегда была выносливой. В жизни всегда есть к чему стремиться. Нужно лишь прилагать усилия. Однако в данной ситуации трудно понять, в чем именно заключается цель.
– Жизнь здесь тяжелая, – сказал Гонсало, сдерживая досаду. – Однако, возможно, есть какой-то способ найти собственное место… и улучшить положение, в котором мы оказались. Нам нужно лишь понять, как это сделать.
– Ты прав, – произнесла Эсмеральда. – Я борюсь за это каждый божий день. Мне было совсем нелегко, когда я, женщина, осталась в Новом Свете одна, но пока что мне удавалось выжить. И я буду продолжать бороться за жизнь, если только мое тело выдержит такую нагрузку.
– Я думаю, что выдержит, – тихо сказал Гонсало. – Ты должна твердо в это верить. – Сделав паузу, он посмотрел сначала на свои мозолистые руки, а затем вновь на Эсмеральду. – Я знаю, что Рите было очень тяжело. Мне жаль, что я ничем ей не помог, но я не могу себе даже представить, как бы я смог это сделать. Что ее доконало?
Эсмеральда рассказала Гонсало о том, что это случилось сразу после первого дождя. Рита носила хворост, а затем разрубала его на куски. И вдруг она медленно уселась прямо в лужу. Дождевая вода собралась в подоле юбки, в которую Рита была одета, побежала грязными струйками по рукам и ногам, намочила волосы, свисавшие на спину, смешалась со слезами на ее лице… Эсмеральда, увидев подругу в таком положении, подбежала к ней и, подняв ее на ноги, повела обратно в хижину, где стала утешать и подбадривать. Однако Рита ничего ей не отвечала. Она неподвижно лежала на своей циновке, не ела и не пила. Три дня спустя Рита умерла.
Обязанности Эронимо оставались такими же, как и в самом начале. Все еще веря в то, что ему уготована какая-то важная, хоть еще и не известная ему миссия, священник покорно таскал каждый день тяжелые корзины с рыбой. Он не роптал, пусть даже индейцы, с которыми Эронимо ходил за рыбой, разделили между собой ношу, которую прежде таскал Дионисио, добавив при этом груза и ему. Что бы ни поручали испанскому священнику, он выполнял это быстро и безропотно, стараясь сохранять невозмутимое выражение лица и говоря самому себе, что туземцы оценят его прилежность и смирение.