Повелитель монгольского ветра (сборник)
Шрифт:
– Что ты, брат… Я всего лишь кающийся. А золото можно брать, только чтобы кого-нибудь спасти. Оно проклято от века…
– Хан, да что ты его слушаешь, этого блаженного?! – заголосила Рита. – Да он же юродивый! А у меня и платья-то нормального нет, Бек, слышишь? Платья! Ты что, тоже тронулся?!
Бек-хан стоял, не в силах отвести взгляд от сундука. Золото. Золото. Золото.
Наконец он расправил плечи и сказал просто и властно:
– Молчи, женщина.
И Рита, закусив губу, замолчала.
– Возьми, сколько нам нужно, и пойдем, – тихо проговорил Энгр и побрел к лазу, к неверному свету, чуть струившемуся с воли.
Бек-хан, взяв пригоршню старинных испанских дублонов, пошел ему вслед.
Рита, поотстав, украдкой схватила перстень Чингисхана, лежавший сверху, и спрятала его на груди.
Лишь мелькнул в полумраке тигриный оскал на золоте и алмазе, и факел, чуть дрожавший в женской руке, зачадил, заморгал и потух.
1 августа 1227 года, Великий шелковый путь, крепость Хара-Хото, Китай
– Есть ли вести от Сугедея и Джебе? – Грозный повелитель Вселенной, император Чингисхан покосился на своего юртджи, «начальника генерального штаба».
Найман, боевой конь императора, косил бешеным глазом на нойона, князя, почтительно склонившегося перед всадником. Оброть, уздечка без удил, не оскорбляла коня, баурши, дворецкий, придерживал Наймана за чембур – длинный ремень, идущий от уздечки.
Тысяча тургаудов-телохранителей на белых конях молча стояли позади.
– Менду [33] , Ослепительный! – тихо произнес князь. – Есть, есть хорошие новости, Джихангир. Два тумена твоих всадников с серым кречетом на знаменах дошли до Итиля, великой реки, лежащей там, где Солнце скрывается в море, и скоро вернутся назад…
33
Здравствуй (монг.).
Чингисхан улыбнулся.
– Ну что же… Готовьте надам [34] . – Он повернулся к собеседнику, даосскому монаху Чан Чуню, мановением руки отпустив докладчика: – Так ты, просвещенный человек, полагаешь, что если мои воины будут мыться, то они станут сильнее? Вот они и помоются в этом Итиле…
Владыка мира захохотал. Но не засмеялись воины, они сидели недвижимо в своих седлах, их лица не выражали ничего.
– Физическая чистота так же необходима, Повелитель, как и духовная, – ответил монах, неумело сидящий на лошади. – Что хорошего, что на коже твоих воинов бегают вши размером с кунжутное зерно?
34
Праздник (монг.).
– Ты долго учился, монах, но немногое понял, – посуровел Чингисхан. – Вши безобидны, а твоя вера учит, что все живое нужно любить и нельзя убивать. Пойми, монах, монголы не моются потому, что в степи нет воды. Так было тысячу лет. Что будет с их духом, если я враз поменяю обычаи их тел?
Монах склонил голову в знак согласия.
– Небо примет и чистого, и грязного, – добавил хан. – Иди отдыхай, а я хочу поохотиться…
Чингисхан тронул коня. В его колчане торчали три стрелы – много стрел бывает у простых воинов, но не у правителей.
С гиканьем и свистом рассыпалась по степи конница, и впереди летел Священный Потрясатель Вселенной, и вилась по ветру за его плечами толстая, как сытая змея, черная коса.
Внезапно конь угодил копытом в нору суслика и рухнул.
– Учча! Учча! [35] – закричали нукеры из его личной охраны. – О небо! Нет!
Великий хан перелетел через голову коня и распластался на земле. От удара он перестал дышать и только смотрел в небо и силился понять, почему эти люди, столпившиеся кругом и что-то кричащие, застят ему синеву?!
35
Нет! Нет! (монг.)
– Скрыть… Скрыть от армии мою смерть, – прошептал он, когда воздух снова наполнил его легкие.
– А могилу… – добавил он уже в юрте, поманив писца, и прошептал ему на ухо: – Могилу – ото всех…
13 августа 2005 года, дельта Волги, территория современного Казахстана
…Тринадцать белых верблюдов шли, едва касаясь земли. Морда переднего смотрела чуть правее красного диска солнца, и погонщик с сожженным зноем лицом был недвижим и безучастен. Верблюды шли ровно, плавно, не оступаясь, лишь иногда, когда из-под самых копыт их выскальзывала птаха, погонщик размыкал полусомкнутые веки, и тогда на широкоскулом лице неожиданно вспыхивали синие глаза.
Он подносил к пересохшим потрескавшимся губам аяк, чашку с кумысом, наливая его из кожаного мешка. Перышки зеленого лука плавали в питье, и белые капли оставались на бороде.
Погонщик поднес руку, чтобы вытереть подбородок, и внезапно замер. Верблюд, почувствовав, как напрягся всадник, остановился, так и не опустив левую переднюю ногу.
Замерли и остальные.
Так и не поднеся руку к лицу, погонщик медленно повернул голову налево.
Большая черная змея, вставая на хвосте в метре от копыт животного, посмотрела ему прямо в глаза.
С минуту человек и змея, не мигая, смотрели друг на друга.
Потом гад опустился, словно сдулся, и скользнул прочь по песку.
На бархане извился след, и песчинки, осыпаясь, струились вниз во вмятины, оставленные гюрзой.
Человек утер бороду.
– Хойшдоо долгоомжтой бай [36] , – спокойно произнес он, и верблюд послушно тронулся вперед.
Ветерок, тихий предвечерний ветерок заметал следы каравана.
Странно, но он не тронул серпантин, оставленный змеей…
36
Вперед будет осторожней (монг.).
Ит – большой лохматый степной пес, крутясь у ног переднего верблюда, заскулил – мол, виноват, просмотрел врага…
Погонщик молча показал ему ташур, и тот, обрадованный, что наказание тем и исчерпалось, ринулся вперед.
Солнце все клонилось и клонилось и никак не могло коснуться равнины. Караван забирал вправо, море оставалось позади.
В такт шагам качались головы всадников, и животные ступали размеренно и ровно.
А караван все забирал и забирал правее, и постепенно степь стала скрывать его: сначала до колена верблюдов, потом по пояс всадников, и вот наконец в сиреневом мареве вечера развеялись, растаяли, растворились их белые тюрбаны…