Повелитель монгольского ветра (сборник)
Шрифт:
Усталый, изможденный человек на кушетке, вдали от света настольной лампы, засыпал. Вокруг него, неслышно двигаясь, проходили образы и тени, струились запахи и отзвуки, но что-то беспокоило, не давало уснуть, забыться, раствориться в зыбком мире полубытия, тревожило и мешало.
«Унгерн», – внезапно мелькнуло в мозгу, и сон сняло как рукой.
Секретарь в приемной снял трубку звякнувшего аппарата.
– Слушаю, Феликс Эдмундович. Иду.
– Попытайтесь сделать барону Унгерну предложение, – тихо обронил Дзержинский.
– А
Дзержинский долго молчал, и секретарь забеспокоился – не заснул ли часом грозный Железный Феликс?
– Нет – значит нет, – услышал он и вышел, чуть поклонившись.
22 августа 1921 года, Сибирь, Забайкалье
Крупный рыжий муравей деловито бежал по щеке лежащего на земле человека. Ресницы дрогнули, и человек приоткрыл глаза. Муравей испуганно метнулся к уху и заполз под воротник. Человек лежал на спине, руки у него были связаны на животе, спеленутые ноги связаны с руками одной бечевкой. В синих глазах связанного отразились безмятежные и далекие облака.
Барон Унгерн в желтом халате и в галифе, в пыльных стоптанных сапогах лежал посреди бескрайней степи, в середине необъятного мира, который он пытался завоевать. Осмелевшие муравьи снова принялись исследовать свою добычу, радуясь и удивляясь подарку, и сердясь, что добыча не спешит быть съеденной.
– Впрочем, муравьи умеют ждать. Господи… Поскорей бы! – прошептал барон бескровными губами, чувствуя в горле песок и пыль.
И, словно в ответ ему, ухо уловило, как дрогнула от далекого конского топота земля.
Топот был все ближе и ближе, и через несколько минут красный разъезд – человек двадцать – увидел лежащего. Подскочив и осадив коней, конники принялись разглядывать связанного.
– Эй! Ты кто? Живой, нет? – спросил командир.
– У… – барон облизал губы и откашлялся. – Унгерн.
В ужасе не закричал, завизжал самый молоденький, щуплый парнишка лет восемнадцати в съезжавшей на глаза буденовке, и разъезд бросился врассыпную.
Топот затих, и связанный горько улыбнулся.
– Господи! – прошептал он. – Ну пошли же кого-нибудь, у кого не дрогнет рука…
И он обессиленно закрыл глаза.
Спешившиеся красноармейцы лежали за бугром в полукилометре от связанного.
– Слышь, командир, – прошептал один пожилой, степенный мужик, – а ведь он один да связанный… А ну как за его награда выйдет, тогда што?
Командир, бывший офицер Щетинкин, вглядываясь в Унгерна через бинокль, проговорил:
– Знаю я его… Встречались… Мало ли, что связанный…
– А как награду дадуть, а?
– Награду, говоришь? Погоди… А ну ребята, взять его!
Никто не тронулся с места, и лишь рыжий суслик перестал жевать что-то, что держал в своих лапках, и насторожился. Щетинкин нахмурился и достал маузер.
– Я что сказал, а, трусы?!
Но никто не встал и на этот раз, и тогда он выстрелил в воздух.
– Га! – подхватился казачок с Буковины, невесть как оказавшийся в Сибири. – А ну, геть! Шо командир казав, а?!
И последним отправился за нехотя побредшими к Унгерну красноармейцами. Щетинкин замер, вдавливаясь в землю и вглядываясь в даль. «Может, отрез на штаны дадут, а то – кожан», – сладко думалось ему. Солдаты подняли барона и, обыскав, подтолкнули – иди. Он упал. И тогда они понесли его, взвалив на плечи самого здорового. Развязать ему даже ноги не решились.
«Не, не кожан… – думал Щетинкин. – Орден! Право слово, орден!»
– Ну что, ваше высокопревосходительство? – хорохорясь и поигрывая пистолетом, выпрямившись, спросил он, когда Унгерна поставили перед ним. – Чья взяла?
Унгерн не отвечал, глядя куда-то поверх плеча спрашивавшего. Отрешенность и боль, загнанная внутрь, – вот и все, что отражалось в его глазах.
– А помнишь, собака, как ты мне выговоры делал, а? А теперь что скажешь? – И Щетинкин сунул маузер к лицу барону.
Унгерн повернул голову и смерил его взглядом.
– Только то, что и раньше, – ответил он, узнав Щетинкина. – Ты не офицер, а п…зда нестроевая.
Солдаты грохнули от хохота, позеленевший Щетинкин замахнулся маузером, но натолкнулся на синий огонь глаз связанного – они словно ожили.
Щетинкин дернул рукой еще раз, снова пытаясь ударить, и не смог.
Он опустил руку.
– Киньте его на коня, и домой, – процедил он.
Через несколько минут все стихло в степи. И лишь пыль, вековая пыль, серой взвесью стелилась вслед ускакавшим, да беспечные облака о чем-то шушукались и чему-то смеялись в бесконечной, невозможной, манящей и безразличной небесной синеве.
13 августа 2005 года, Казахстан, дельта Волги, пос. Каракомыс, 11 часов утра
– Слушай, Энгр… – Бек-хан, только что договорившийся со старым казахом о найме лодки и заплативший последние тенге, недоверчиво посмотрел на товариша. – Ну а что, если тебе это золото приснилось, когда тебя в психушке аминазином кормили? А я, как дурак, с тобой здесь чикаюсь…
– Весла, Айдар, не забудь… – Энгр безучастно сидел на корме плоскодонки, байды, как их здесь называют.
Масло капало из мотора, и радужные круги, пленкой покрыв поверхность, растекались по воде.
– Но ты же сам говоришь, что почти ничего из своей жизни не помнишь!
– Я не помню зла, потому что больше не могу его помнить. Я не помню добра, потому что не богоугодное это дело запоминать, кому и когда что хорошего ты сделал. Что же касается золота… На твоей пайцзе-наколке видно точное место. На моей – хирурги заштопали, я помнил, всю жизнь помнил, да забыл…
Рита, сидевшая на полу и болтавшая в воде ногой, резко повернулась.