Повелитель монгольского ветра (сборник)
Шрифт:
– Да ты че, Хан?! – вскипел Вареный. – Мало того что нам и расплатиться нечем, ты еще нами и гребуешь?!
Бек-хан кинул на стол стодолларовую бумажку и, помедлив, выпил, чокнувшись со всеми.
Затем он попытался встать, но вдруг, побледнев, рухнул без чувств.
Перепуганные мухи снялись с тарелок и бросились врассыпную.
29 ноября 1920 года, Коренная Монголия, расположение Азиатской дивизии генерал-лейтенанта Унгерна
– Извольте смотреть мне в глаза, – не произнес, а прошипел барон Унгерн.
Перед ним стоял потный полковник-интендант, начальник тыла дивизии.
Тот поднял глазки на барона и тут же опустил их.
– Ты что, сукин сын? – звенящим от крайнего волнения голосом вопрошал барон. – Ты коням, коням вот эту труху скормить хочешь?! – И он сунул к лицу интенданта клок пожухлой травы, перепревшей, полугнилой. – А, сукин ты кот?!
Правой рукой барон взметнул вверх свой знаменитый ташур – камышовую палку в полтора аршина длиной и в два дюйма толщиной, но полковник повалился ему в ноги и заголосил:
– Помилуйте, ваше высокопревосходительство! У меня детки, детки…
Барон сморщился от гадливости и отвернулся, не ударив. Предательская судорога сжала ему сердце… детки… О боги, боги мои! Почему, почему вы награждаете детьми этих воров и прохиндеев и не жалуете меня? Кто, кто же, наконец, пожалеет меня и где ты, моя кюрюльтю?!
Полковник всхлипывал на полу.
– Извольте выйти вон, – ровно произнес генерал и первым покинул юрту.
Подхватившийся полковник засеменил за ним.
Казаки, толпившиеся вокруг, подтянулись при виде командира, замолчала гармошка.
Барон отвязал меру сена от морды ближайшей лошади и приказал полковнику Сипайлову, его штатному палачу:
– На! Привяжи интенданту да смотри, чтобы все сжевал…
Под хохот и свист казаков несчастного интенданта уволокли.
– Все на сегодня? – спросил Сипайлова Унгерн.
– Никак нет-с… – тихо ответил тот. – Еще вот-с… Прапорщик Чернов…
– Что за ним?
Тишина спустилась вокруг, казаки придвинулись ближе и вытолкнули на круг рослого и красивого офицера со связанными за спиной руками. Один погон у него был сорван, другой висел косо.
– Убийство трех казаков с целью наживы, – тихо произнес Сипайлов.
В мертвой, ледяной тишине барон почувствовал, что бешенство кружит ему голову и что он вот-вот потеряет сознание то ли от прилива крови к голове, то ли от отлива.
– Это правда? – еле разжимая зубы, спросил он прапорщика.
Тот только криво усмехнулся и отвернулся.
– Сжечь… Живым… – вытолкнул звук барон.
Офицера схватили и поволокли на берег Онона, а барон, зайдя в юрту, без сил рухнул на ковры.
«Господи, – билась в его голове отчаянная мысль, – Господи! Я не могу… Я – не карающая Твоя десница, я – человек, я хочу любви и добра, понимаешь?! Добра… Зачем Ты избрал меня, ведь одно дело ходить в разведку в одиночку и иное быть одному и иметь меру в руке… Ты слышишь, Господи?!»
– Иди поешь, скоро будет готово, – нойон Жамбыл, его баурши, возник из-за кошмы. – Я приготовил…
– Не хочу. – Барон встал и стряхнул с себя оцепенение. – Пойду стирать белье, – сказал он вестовому Петру. – Собери и свое, я постираю…
Вестовой собрал ему комок грязных тряпок и протянул кусок хозяйственного мыла.
Барон в одной рубашке пошел на берег и принялся стирать. В полукилометре жгли Чернова, но в его криках не было мольбы о пощаде, только проклятия и обещания отомстить – уже из того мира.
Барон остервенело тер подштанники и портянки, свои и Петра, и быстрая темная вода уносила вдаль хлопья мыльной пены.
– Ваше высокопревосходительство! – козырнул запыхавшийся офицер связи. – Авиация на связь не выходит…
Барон выпрямился. Никто бы не узнал в высоком и властном генерале только что томившегося душой и страдавшего человека.
– Пиши приказ, – скомандовал он, и офицер завозился с планшеткой. – Авиаотряду. К субботе собрать все аппараты. Если в воскресенье не увижу их над головой, в понедельник будете летать с крыш. Точка. Доставить немедля!
– Есть! – козырнул поручик и исчез.
– Народами завладел социализм, – через час, пообедав, диктовал он в своей юрте. – Социализм, лживо проповедующий мир, – злейший враг мира на земле, так как смысл социализма – борьба. Нужен мир – высший дар неба. Ждет от нас подвига в борьбе за мир тот, о ком говорит святой пророк Даниил, предсказавший жестокое время гибелей носителей разврата и пришествия мира: «Восстанет в то время Михаил, Князь Великий, стоящий за сынов народа Твоего, и станет время тяжкое, какого никогда не было с тех пор, как существуют люди, до сего времени, но спасутся в то время из народа Твоего все, которые будут записаны в книге. Многие очистятся, убелятся и переплавлены будут во искушении, нечестивые же будут поступать нечестиво, и не уразумеет сего никто из нечестных, а мудрые уразумеют. Со времени прекращения ежедневной жертвы и наступления мерзости запустения пройдет тысяча девяносто дней. Блажен, кто ожидает и достигнет тысячи трехсот тридцати дней». Твердо уповая на помощь Божию, я отдаю настоящий приказ и призываю вас, господа офицеры и солдаты, к стойкости и подвигу.
Вечерело. В лагере жарили баранов, то тут, то там носились верховые буряты.
Барон сидел у очага, закопченный чайник медленно запевал свою песню. Через расстегнутый ворот рубахи виднелся серебряный крестик на простом гайтане, висевший на груди барона.
Вокруг юрты трубили в трубы ламы, отгоняя от барона злых духов.
Унгерн смотрел в огонь и был недвижим. Только в уголках его глаз поблескивали то ли слезинки, то ли капельки испарины, покрывшие лоб и скатившиеся вниз.
7 мая 1715 года, Лимиссо (совр. Лимасол), Кипр
– Как я рад вас видеть, мой доблестный рыцарь! – Андрей II, король Венгрии, обнял только что сошедшего на пирс Иоанна фон Штернберга. – Но как мне бесконечно жаль, Иоанн, что вы уже не мой подданный, а Ливонии…
– Ваше величество, но я остался им в душе, – преклонив колено, отвечал рыцарь, – и доказательством служит то имя, которым наш род величают в веках, «Унгария» – «Венгрия»…
– Пятьсот конных рыцарей и две тысячи пеших крестоносцев в вашем распоряжении, мой король, – добавил он, когда монарх поднял его с земли. – И крест на плащах – их клятва и порука в верности нашему делу…