Повелитель монгольского ветра (сборник)
Шрифт:
– Роман… Ты собираешься выкинуть за ненадобностью все золото мира?
– Да, пусть валяется в грязи.
– Хорошо… Ладно. Хорошо! Но скажи, что нам делать с нашим золотым запасом? Выкинем? А в полках и так брожение, особенно ненадежны казаки и офицеры, им не нравится твое увлечение Востоком, они хотят к водке и к бабам, понимаешь, к бабам! Но с деньгами. Неужели ты не чувствуешь, брат, что в воздухе пахнет изменой?
– Дзе, дзе… [31] И сегодня, сегодня же ночью ты с верными людьми возьмешь три четверти всего, что есть, и уйдешь. Спрячешь. Знаешь, где?
31
Да, да (монг).
Бекханов трогает пайцзу, висящую поверх вишневого халата.
– Знаю. Туда, где уже восемьсот лет лежит золото и оружие, добавим еще…
– Айдар… Если мы погибнем, пусть тайна клада Чингисхана уйдет с нами. Если же у нас будут сыновья, продолжим то, что зреет уже восемьсот лет, и пусть самые достойные из них носят пайцзы.
– Так ты уже и сам не веришь в задуманное?
– Верю. Просто иногда я думаю: а вдруг пророчество не о нас, а о потомках?
– Так ведь нет потомков, брат…
– Ом мани падми хум! Ом мани падми хум!
– Моя жена беременна… А ты… Как знать? Может быть, ты и выживешь.
Подошедший монах, почтительно склонив бритую голову, поставил перед офицерами чай на низенький столик и удалился. Его багровые одежды растворились в полутемных недрах огромного храма, и лишь чуть колыхнулись огоньки плошек-светильников, чуть поклонилось пламя свечей, чуть затрепетали шелка, и воздух храма, наполненный благовониями, донес из глубин:
Ом мани падми хум!
12 сентября 2005 года, Казахстан, побережье Каспийского моря, 9 часов вечера
…Огромное красное солнце висело над самой водой, и несколько цапель, устало летевших на ночлег в плавни, чертили пунктир на фоне диска – с равными промежутками между тире – точка, точка, опять тире…
Как будто кто-то недобрый, вернее, недобро молчаливый, все примечающий, на все готовый, хоронился в камышах, и лишь ветерок, слабый предсумрачный ветерок, обнаружив наблюдателя и почуяв нехорошие его намерения, все силился предупредить об опасности людей, и теребил стебли, и старался согнуть их, но равнодушный ко всему на свете камыш, нехотя поддаваясь, шелестел лениво, сыто напившись воды, нахватавшись лучей за бесконечный день, он знать ничего и никого не хотел.
Ойкнула выпь – где-то далеко, ближе к солончакам, пронзительно крикнул перед смертью суслик – жирный домохозяин, заботливый отец, он вылез из уютной норки на вечернюю прохладу и, довольно озираясь по сторонам, не заметил, как пала с неба черная молния, сложив в падении крылья, и одним ударом когтистой лапы оборвала, погасила, задула, затушила и дивный сиреневый свет, что бывает лишь в пустынях перед закатом, и ласковый ветерок, и уютное сопение детенышей, и заботливое ворчание супруги, и сытость, и мир в душе, и покой, и мысль.
Сокол-сапсан, тяжело взмахивая крыльями, полетел на закат. Суслик висел в его лапах, и никто, решительно никто не обеспокоился пока его внезапным исчезновением.
Да и многие ли обеспокоятся потом?
– Ну не помню, не помню, не помню! Русским языком тебе говорят, не помню! Ты же тоже много чего вспомнить не можешь!
– Айдар, да я тебя и не упрекаю, – тихо ответил Энгр.
Вокруг костерка, на котором закипал видавший виды прокопченный чайник, сидели Бек-хан, Энгр, Рита, Алок, Башка и Ганс. Чайник прочищал горло, готовясь свистнуть.
– То, что не помню, наплевать, – заговорил Бек-хан. – Важно только одно: сроку у нас неделя. Если за неделю долг этот карточный не погасим – возьмут в оборот. Денег нет, взять негде. Бежать некуда, ксив – никаких. Повязали меня, понял?!
Ганс, раскурив беломорину с анашой, протянул ее вожаку:
– На, Ханчик, может, еще все образуется…
Бек-хан не пошевелился, глядя в огонь, и Ганс, помедлив, передал папиросу Башке:
– На, Серый, шмальни…
Сумерки пали, именно пали, а не опустились, как в России, на Севере, мягко и неназойливо. Ярче вспыхнул огонь, злее затрещали сверчки, запела свою тоскливую ночную песню какая-то неведомая птица.
– Слушай, Айдар, а если вдруг деньги нашлись бы, ты бы смог выправить какие-нибудь документы? Ну если вдруг… – Энгр смотрел на Бек-хана, чуть морщась от какой-то застарелой боли или тоски.
– Ксивы не вопрос, были бы бабки… А что? У тебя под вагончиком клад зарыт?
Заржал Ганс, перекуривший дури, заржал и осекся.
– Ну, а с паспортами куда мы денемся? – продолжал гнуть непонятно куда Энгр. – Кому мы нужны на этом свете, где нас ждут?
Вожак посмотрел на него более внимательно:
– Да ты что, браток, опять выпал? Да куда хочешь денемся, мир велик! Лишь бы след не взяли, схорониться нужно…
– Айдар, пусть они все отойдут… – ровно произнес Энгр, не отводя взгляда от Бек-хана.
– Эй ты, шизик, а ножки тебе не помыть?! – возмутился Башка.
– Не, дурдом какой, вы видали?! – поддержала его Алок, уперев руки в необъятные свои бока.
Бек-хан поймал взгляд Энгра и, чуть помедлив, приказал:
– На сто метров. Шагом марш. Все.
Ворча, шайка нехотя снялась с места. Не шелохнулась лишь Рита. Энгр продолжал смотреть Бек-хану в глаза, и тот нехотя добавил:
– Я сказал: все…
С ненавистью, как укусив, глянув на Энгра, Рита ушла. Пауза, нескончаемая пауза висела и над костерком, с которого сняли чайник, и над вагончиком, и над старым баркасом.
– Дай мне слово, брат…
– Какое?
– Что если будут деньги, ты возьмешь ровно столько, чтобы заплатить за проигрыш, за документы и за проезд. Ну, плюс еще – на первое время.
– Энгр, ты опять приболел?! Ну, какие деньги, откуда?! Вспомни, у тебя ж пожрать было не на что купить, о чем ты говоришь?!