Повелитель монгольского ветра (сборник)
Шрифт:
– Бек, дай мне слово…
Бек-хан, сплюнув в сторону, ответил:
– Ну, даю…
Энгр, все еще не отрывая глаз от него, грустно усмехнулся:
– Смотри, брат, чтобы золото тебя не ослепило…
Прервав его, к костру вернулась Рита:
– Бек… Надо что-то решать… Может, мы с Алок съездим, раздобудем денег?
– На панели?
Рита опустила голову, но потом вскинула ее, глянув на Бек-хана в упор:
– Не до соплей, Хан! Сроку у нас – неделя…
Бек-хан, помедлив и поворошив картошку, что пеклась в угольях на краю костра, устало ответил:
– Столько
– О, mein Lieber Augustin! Augustin, Augustin! – запел Ганс и после припева подыграл себе на губной гармошке. Визгливые звуки вспугнули какую-то мелкую птичью дрянь в камышах, и та, захлопав крылышками, вспорхнула и улетела.
– Ладно, – также ровно проговорил Энгр, – давай теперь отойдем мы с тобой, пусть люди попьют чаю…
Энгр и Бек-хан растворились в ночи, уходя куда-то по песчаной косе, но так же недобро и пристально смотрели им вслед чьи-то глаза из зарослей, и кто-то крался за ними, и подслушивал, ловя каждое слово, и обреченно и горестно заныл, застонал ночной ветерок, и мохнатые звезды юга, высыпав на черном небе, все подмаргивали этим двоим, нарушая правила игры и стремясь о чем-то предупредить, предуведомить, предсказать, насторожить.
Москва, Кремль, 26 августа 1921 года
– Владимир Ильич, срочная, от Смирнова.
Новая секретарь, низкорослая, с задом, колыхавшимся где-то у самого пола при ходьбе, как задница у осы, одетая в длинную черную юбку и теплую кофту с манжетами, положила бланк телеграммы на зеленое сукно рабочего стола.
Ее совсем недавно порекомендовал Ильичу Дзержинский. И было в ней, несмотря на ее сдобность, что-то недоброе, змеиное, то ли в немигающих сереньких глазках, то ли все в той же заднице: как знать, а не прячет ли она там жало?
Ленин взял бумажку в руки.
– Так… Копия… Что? Что это значит?! Копия с копии?! А где оригинал? У Феликса Эдмундовича… Черт знает, что такое… А еще одна копия? У Иосифа Виссарионовича… – Ленин в волнении заходил по кабинету.
Потом, опомнившись, взглянув на секретаршу, вернулся к столу.
«Предсовнаркома Ленину предреввоенсовета Троцкому, – читал он, – по прямому проводу за номером 047740. Сообщаю, – прыгали буковки, – по дважды проверенным сведениям, полковник Резухин убит своими восставшими частями, барон Унгерн 22 августа был окружен нашим авангардом и вместе со своим штабом взят в плен. Под сильным конвоем Унгерн препровождается в Новониколаевск, где предполагается предать его суду ВерхтрибВЦИК Сибири по обвинению в измене. Суд будет иметь большое политическое значение. Прошу Вашего заключения. № 999/в. Предсибревкома Смирнов».
– Надо же, – усмехнулся Ильич, – у этого Смирнова шифр – три перевернутые шестерки? Прямо по Фрейду…
Но, поймав немигающий взгляд секретарши, замолчал.
– Скажите, голубушка, – промолвил он чуть позже, – все забываю, как вас звать-величать? Уж простите мою забывчивость…
– Елизавета Афанасьевна, – ровно ответила та.
– Н-да, н-да, н-да… Гм. А в ЧК сколько работали?
– С января восемнадцатого.
Взгляд секретарши стал острее
– Кем?
– Следователем.
Холод, исходивший от нее, могильный холод объял Ильича. Она смотрела ему прямо в глаза, и Ленин поежился.
– Ладно, ладно, ладно… Гм. Чайку, пожалуйста. Впрочем, не нужно. Идите, идите, идите…
Она повернулась и вышла. Звук шагов потонул в ворсе ковровой дорожки, мелькнули в разрезе юбки полные ноги. В лучике света, пробившемся сквозь неплотно задернутые гардины, вспыхнули и погасли рыжеватые завитки на ее шее.
Дубовые двери затворились за ней бесшумно, но на секунду ворвался в кабинет шум из приемной, трескотня аппаратов телеграфа, звяканье и бряцание телефонов и чей-то деловитый басок: «Седьмая, седьмая! Тьфу, нечистая!»
Ленин долго сидел в одиночестве. Остывал чай в тонком стакане, тускло отсвечивал серебряный подстаканник. Тени роились по кабинету, следуя за солнышком, и зловеще улыбался с портрета Степан Каляев, бомбист и народоволец.
Через час в приемной Дзержинского стукнула пневмопочта. Секретарь, худой и чахлый латыш, достал бумагу из патрона и, развернув ее, прочитал надпись на конверте: «Секретно. Лично т. Дзержинскому. От Евы», снял трубку и глухо сказал:
– Феликс Эдмундович, разрешите?
Дзержинский вскрыл конверт. Копия только что отданного Ильичом приказа легла на стол.
«Москва, Кремль. 26/8/1921.
Заключение Владимира Ильича, переданное по телефону для Политбюро:
“Советую обратить на это дело побольше внимания, добиться проверки солидности обвинения, и в случае, если доказанность полнейшая, в чем, по-видимому, нельзя сомневаться, устроить публичный суд, провести с максимальной скоростью и расстрелять”.
Верно: Е. Шерлина.
Пометка рукою Троцкого:”Бесспорно. Троцкий”. Пометка технического секретаря Политбюро: “Сталин не возражает, Каменев и Зиновьев согласны”.
“Верно”. Подпись: С. Чечулин» [32] .
Тихо зазвонил телефон. Председатель ЧК снял трубку.
– Врач, Феликс Эдмундович, – услышал он и положил трубку на рычаг.
Врач и секретарь появились почти бесшумно.
Дзержинский расстегнул и снял френч, прилег на кушетку.
Врач достал из саквояжика сафьяновую коробочку, обитую изнутри синим бархатом, в которой хранились ам пулы.
32
Цитируется по книге «Барон Унгерн в документах и мемуарах». М, 2004.
Он протянул ампулы секретарю, тот, прочитав надписи, кивнул, и врач стал готовиться к инъекции.
Иголка вошла в руку, туго натянув кожу и прорвав ее. Кровь забагрянила жидкость, набранную в шприц, и та, повинуясь поршню, медленно пошла в вену.
Испарина выступила на лбу председателя ЧК, он прикрыл глаза.
Все вышли, и Дзержинский остался один. Лекарство сняло боль, убрало тесноту в груди и влило ясность и веселье в мозг. Впрочем, нет. Не веселье. Беззаботность. Но Дзержинский знал, что и она временна.