Повелитель монгольского ветра (сборник)
Шрифт:
– Тебе лишь бы жрать, – так же нехотя отозвался седоусый.
А поезд все набирал обороты, и дым стлался над вагонами и платформой, и мимо мелькали сосны да кедры, да порой краснотал, да багульник, да папоротники, бесконечные папоротники, в которых так любят коротать бесконечное время гадюки.
Из воспоминаний барона Врангеля [37] :
«Подъесаул, барон Унгерн-Штернберг, или “подъесаул-барон”, как звали его казаки, был тип интересный. Такие типы, созданные для войны и эпохи потрясений, с трудом могли существовать
37
Журнал «Белое дело», том 5.
Стремясь к приключениям и избегая обстановки мирной строевой службы, барон Унгерн из училища выходит в Амурский казачий полк, расположенный в Приамурье, но там остается недолго. Необузданный от природы, вспыльчивый и неуравновешенный, к тому же любящий запивать и буйный во хмелю, Унгерн затевает ссору с одним из сослуживцев и ударяет его. Оскорбленный шашкой ранит Унгерна в голову. След от этой раны у Унгерна остался на всю жизнь, постоянно вызывая сильные головные боли, что, несомненно, отразилось на его психике. Вследствие ссоры оба офицера должны были оставить полк.
С начала Русско-германской войны Унгерн поступает в Керченский полк и с места проявляет чудеса храбрости. Четыре раза раненный в течение одного года, он получает орден Святого Георгия, георгиевское оружие и ко второму году войны представлен уже к чину есаула.
Среднего роста, блондин, с длинными, опущенными по углам рта рыжими усами, худой и изможденный с виду, но железного здоровья и энергии, он живет войной.
Это не офицер в общепринятом значении этого слова, ибо он совершенно не только не знает самых элементарных уставов и основных правил службы, но сплошь и рядом грешит и против внешней дисциплины, и против воинского воспитания – это тип партизана-любителя.
Оборванный и грязный, он спит всегда на полу, среди казаков сотни, ест из общего котла и, будучи воспитан в условиях культурного достатка, производит впечатление человека, совершенно от него отрешившегося. Тщетно пытался я пробудить в нем сознание необходимости принять хоть внешний офицерский облик. В нем были какие-то странные противоречия: несомненный, оригинальный и острый ум и рядом с этим поразительное отсутствие культуры и узкий до чрезвычайности кругозор, поразительная застенчивость и даже дикость, и рядом с этим безумный порыв и необузданная вспыльчивость, не знающая пределов расточительность и удивительное отсутствие самых элементарных требований комфорта.
Этот тип должен был найти свою стихию в условиях настоящей русской смуты.
В течение этой смуты он не мог не быть, хотя бы временно, выброшен на гребень волны, и с прекращением смуты он так же неизбежно должен был исчезнуть» [38] .
16 сентября 1921 года, Москва, Кремль
– Феликс Эдмундович, весьма срочно… – Секретарь выслушал ответ и положил телефонную трубку.
Она легла на рычаги тихо, без стука и звяканья.
38
«Легендарный барон». М., 2004.
Дзержинский принял конверт шифровки от вошедшего и по привычке бросил взгляд на печати – они были целы.
Костяной нож взрезал конверт, секретарь деликатно отступил на шаг. Но он и так знал, что в шифровке.
Впрочем, и Дзержинскому было известно, что у секретаря есть дубликаты всех печатей.
Вопрос был только в том, кого больше боится этот худосочный латыш-помощник, Феликса Эдмундовича или Иосифа Виссарионовича? От этого зависело, кто первый прочтет шифровку. И примет решение.
Несколько строчек текста чернели посреди белого листа.
«По прямому проводу. Член Политкома. Москва, ЦК РКП, Молотову.
15 сентября в Новониколаевске в присутствии нескольких тысяч рабочих и красноармейцев состоялся суд над Унгерном, приговоренным к расстрелу, приговор приведен в исполнение. Новониколаевск, 16 сентября.
Секретарь Сиббюро ЦК РКП Ходоровский».
«Ходоровский, Ходоровский… – наморщил лоб председатель ЧК, – что-то мне напоминает эта фамилия… Бензин, что ли, нефть…»
– Он расстрелян? – поднял Дзержинский глаза на помощника.
– Приговор будет приведен в исполнение через час, – сухо ответил тот.
– Ну что же, попытайтесь уговорить барона, – спокойно проговорил Дзержинский, и секретарь направился к выходу.
– Да, и вот еще что, – остановил его голос хозяина кабинета.
Секретарь повернулся и натолкнулся на взгляд Дзержинского – свет настольной лампы резал лоб чуть выше переносицы, и секретарю показалось, что на него смотрит змея, спокойно и презрительно.
– Не звоните никому. Не надо.
Помощник, почувствовав, как враз покрылась холодным и липким потом спина, торопливо закивал и вышел. Дзержинский остался один.
Внезапно ему стало душно, он почувствовал, как кровь бросилась в виски и сердце заколотилось как бешеное.
Он рванул ворот френча и попытался унять приступ, трясущейся рукой отправив в рот два зернышка валиума.
Постепенно нервы успокоились и давление вернулось к норме.
«Людей… – тоскливо думал председатель ЧК, меряя шагами кабинет, – нет людей, одно быдло, рыбья кровь… Или свиная, – внезапно пришло в голову ему. – Нет, не согласится, ни за что не согласится барон. Дворянин!»
Дзержинский остановился напротив зеркала.
– А ты? – спросило его отражение. – Ведь ты тоже им был…
15 сентября 1921 года, Новониколаевск, Россия
– Объявляется перерыв! – Председательствующий поднялся и скомандовал конвою: – Вывести подсудимого…
В зале загомонили и задымили махоркой. Унгерна вывели в маленькую комнатку для конвоя.
– Товарищи, подождите за дверью! – Прокурор Ярославский стремительно зашел вслед.