Повесть о Гэндзи (Гэндзи-моногатари). Книга 4.
Шрифт:
— Когда в доме гости, принц допоздна остается в главных покоях, — шептались Укон и Сёсё. — Вот дамы и разбрелись кто куда. А что мы можем поделать?
— Видали бы вы кормилицу! Воистину решительная особа! Не отходит от своей госпожи ни на шаг и не спускает с нее глаз. Мне показалось, что она способна просто оттащить их друг от друга.
Тут из Дворца пришел гонец с сообщением, что Государыня с вечера почувствовала боли в груди и снова слегла.
— Весьма нечутко с ее стороны болеть в такое время, — заявила Укон. — И все же придется побеспокоить принца.
— Теперь-то уж ничего не изменишь, —
— Надеюсь, что еще не поздно.
«Но можно ли настолько забывать о приличиях? — думала госпожа, прислушиваясь к их перешептываниям. — В конце концов молва и меня не пощадит».
Передавая принцу слова гонца, Укон постаралась нарочно преувеличить грозящую Государыне опасность, однако он не двинулся с места.
— А кто вам об этом сказал? — недоверчиво спросил он. — Придворные вечно все путают.
— Человек, состоящий на службе у самой Государыни, он назвал себя Тайра Сигэцунэ.
Видя, что принц не желает уходить и совершенно не думает о том, какие это может иметь последствия, Укон сходила за гонцом и, проведя его в западную часть дома, принялась нарочно громко расспрашивать. Вместе с ним пришел человек, первым сообщивший им эту новость.
— Принц Накацукаса уже во Дворце, — сказал гонец. — И Дайбу из Службы Срединных покоев тоже выезжает. По пути сюда я видел, как выводят его карету.
«А вдруг Государыне и в самом деле стало хуже? Ведь и такое бывает», — подумал принц и, еще раз излив свои обиды и поклявшись девушке в верности, поспешно вышел, ибо прослыть непочтительным сыном ему все-таки не хотелось.
Девушка же, словно очнувшись наконец от страшного сна, вся в холодном поту упала на ложе. Кормилица, плача, обмахивала ее веером.
— Боюсь, что в этом доме вас слишком многое будет стеснять, — говорила она. — Такое начало не предвещает ничего хорошего. Какое бы высокое положение ни занимал принц, он не вправе настолько забывать о приличиях. Вам следует вступить в союз с человеком посторонним, это совершенно очевидно. Желая пристыдить принца, я, словно грозный демон, вперила в него взор и придала лицу своему столь свирепое выражение, что ему явно стало не по себе. Наверное, я окончательно уронила себя в его глазах. Правда, он тоже не остался в долгу и больно ущипнул меня за руку. Ну скажите, может ли столь важная особа позволять себе такое? Я еле удержалась от смеха.
— А в том доме опять бранились, — продолжала кормилица. — «Вы только о ней одной и заботитесь, а моих детей совсем забросили! — кричал господин. — Разве можно оставаться где-то на ночь, когда в доме гость? Это неприлично». Он был слишком груб с вашей матушкой. Даже простые слуги слышали, как он ругался, и жалели ее. А все из-за этого негодного Сёсё. Вы же знаете, они и прежде часто ссорились, но довольно быстро мирились, а тут…
Однако девушка не слушала. Мало того, что она испытала такое потрясение, ее еще мучило сознание своей вины перед Нака-но кими. Все чувства ее были в смятении, и она лежала ничком, рыдая. Испуганная кормилица принялась утешать госпожу и на этот раз попыталась представить все в более светлых тонах.
— Стоит ли так кручиниться? — сказала она. — Гораздо печальнее участь тех, у кого нет матери. Вот они-то действительно беспомощны. На первый взгляд может показаться, что
Между тем принц собрался в дорогу. Потому ли, что отсюда было ближе до Дворца, или по какой другой причине, но только решил он выехать через западные ворота, и скоро девушка услышала его голос, с неповторимым изяществом произносивший прекрасные старинные стихи. Впрочем, вряд ли ей доставило это удовольствие, скорее напротив… Принцу сопутствовало человек десять придворных, которые вели под уздцы коней в роскошной сбруе.
Догадываясь, как должна страдать девушка, Нака-но кими, притворившись, будто ей ничего не известно, послала за ней служанку.
«Заболела Государыня, и принц уехал во Дворец. Сегодня ночью он не вернется. А мне немного нездоровится, очевидно после мытья головы, и я не встаю. Приходите ко мне, ведь и вам, наверное, скучно».
«К сожалению, я сама неважно себя чувствую, и мне хотелось бы немного отдохнуть», — передала девушка через кормилицу.
— Но что с вами? — немедля осведомилась госпожа.
— О, ничего особенного, просто немного не по себе… Сёсё и Укон понимающе переглянулись:
— Как все это должно быть неприятно госпоже…
Впрочем, они сочувствовали и девушке, и теперь более, чем когда-либо. Да и сама Нака-но кими жалела ее.
«Представляю себе, как она страдает, — думала она. — Дайсё столько раз говорил мне о ней, но теперь его намерение может поколебаться. Человек легкомысленный, пылкий всегда готов придраться к пустякам, верить неосновательным слухам, однако, если произойдет что-нибудь важное, он скорее всего не придаст этому значения. Другое дело Дайсё. Он привык все принимать близко к сердцу, но при этом "печалится молча" (474), никому не поверяя своих обид. Боюсь, что на долю этой несчастной выпадет немало испытаний. Долгие годы я не подозревала о ее существовании, а теперь не в силах пренебречь ею. Да и как не пожалеть эту милую особу? Право, тягостно жить в этом мире… Мне тоже довелось изведать немало горестей, и все же я оказалась счастливее, хотя когда-то казалось, что и мне… Если бы еще и Дайсё смирился и перестал докучать мне изъявлениями своих чувств, на которые я не могу ответить…»
Густые волосы Нака-но кими сохли чрезвычайно долго, и продолжительное бодрствование утомило ее. Облаченная в тонкое белое платье, госпожа казалась особенно стройной и изящной.
Девушка в самом деле чувствовала себя больной, но кормилица настаивала:
— Вы не должны отказываться, если не хотите, чтобы госпожа заподозрила неладное. Соберитесь с духом и пойдите к ней. Но сначала я все объясню Укон.
Подойдя к перегородке, она сказала:
— Я хотела бы поговорить с Укон. — И та не замедлила выйти.