Повесть о падающих яблоках
Шрифт:
Всякий раз, при встрече, Катя, оглядев меня с ног до головы, вздыхала:
– Чудный цвет лица! И этот зелёный человечек живёт в Волноморске! Тебе полагается быть бронзовой или эбеновой, как девушки древних… шумеров.
– Откуда ты знаешь, какими были шумерские девушки, – пыталась возразить я, – и потом, вот ты, например, в доме Тьо часто бываешь?
– Тоже мне, сравнила! То море, а то – музей. Море – оно всякий раз новое, и никогда не повторяется.
– Хорошо, пусть так. Пусть. Но к реке ты же не ходишь каждый день? Не ходишь. А загорать, между прочим, и на Оке можно.
В последний приезд Катя обрушила на меня шквал новостей, из которых я узнала, что она ожидает друга из Канады, что близнецы осенью пойдут в школу, что черепаха оказалась не Аликой, а Аликом, и что попугай выучился петь на итальянском «соле мио».
От автостанции до дома на Сиреневой улице старенькая белая «Лада» мчалась сама собой, – Катя даже на дорогу не смотрела…
Вот уже два года, как она живёт в Квебеке, – друга сразу полюбили Катины собаки, кошки, черепаха и попугай, его полюбили Лика и Лёка, а самое главное – он полюбил всё это шумное и беспокойное семейство.
Осенью он приехал в гости, Рождество они вместе отметили в Квебеке, а уже по весне все окончательно перебрались в Канаду.
Я выбрала бутылку, вложила туда клочок бумаги, свёрнутый трубочкой и, растопив сургуч, запечатала горлышко.
Опустив в ящик деньги – бутылочная почта была недёшева – и, ожидая, пока сургуч застынет, я направилась к стеллажу с одеждой.
Белая рубашка с разрезом во всю длину рукава сразу привлекла моё внимание.
– Трамонтана, это что? – Вопрос повис в воздухе, – скучающая женщина-продавец даже не удостоила меня взглядом. – Вот здесь написано на бирочке: тра-мон-та-на, – я поднесла рубашку прямо к её носу.
Она прочла надпись, поправила очки и, наконец-то, посмотрела на меня.
– Фирма такая. Непонятно что ли.
«Трамонтана – это название ветра. Холодного ветра, который прилетает из-за гор…».
Я могла бы поклясться, что женщина не произнесла ни слова. Она просто смотрела на меня и улыбалась.
«А ещё в этом городе есть улица с таким названием… Как выйдешь – сразу направо…».
Схватив бутылку с посланием и расплатившись, я вышла из магазинчика и очутилась на улице Трамонтан. У синей горы, которая вблизи оказалась не синей, а самой обычной – с выгоревшей за лето травой и кустарниками, я остановилась. Здесь улица обрывалась, но чуть левее виднелась тропинка, уводящая наверх – в гору.
– Улица Трамонтан один, – нажав кнопку звонка на воротах, я услышала звон… ну да, это был звон корабельной рынды, который я, как житель оченьморского города, ни с каким другим звоном не спутала бы.
По дорожке, выложенной разноцветным камнем, шла женщина очень похожая на ту, из магазина. Похожая, и всё же совсем другая.
Рыжевато-русые волосы свободно спадали на плечи; низка солнечных тёплых камешков несколько раз обвивала тонкое сухощавое запястье смуглой руки.
– Это сердолик – наш камешек, крымский, – пояснила она, заметив мой взгляд. – Повезло вам. Только вчера жилец съехал.
Откуда-то доносилось журчание воды. В саду, несмотря на полуденное время, было прохладно.
Под окнами цвели хризантемы.
Из кухни по винтовой лестнице, больше похожей на корабельный трап, вслед за хозяйкой я поднялась в мансарду.
Здесь было жарко, пахло морем и цветами.
– Левкои, – хозяйка распахнула окно-иллюминатор, открыла балконную дверь, – к вечеру аромат усилится. Можно закрыть окно. Здесь есть вентиляция – жарко не будет.
Только теперь я заметила круглое отверстие над узкой дверью, на которой красовалась резная Роза Ветров, похожая на цветок хризантемы: шестнадцать конусовидных лучей расходились из середины.
– Нет, не нужно. А куда ведёт эта дверь?
– В сад. Спуститесь по наружной лестнице и через сад – к морю – здесь недалеко.
Внизу есть телефон, обычный – городской, если понадобится. Компьютер, интернет…
– И радио с телевизором, – улыбнулась я.
– И радио с телевизором, – подтвердила женщина, оставаясь абсолютно серьёзной. – Телевизор не включала уже года три, радио слушаю иногда. Внизу – ванная комната, есть ещё душ в саду – летний, к вечеру вода становится горячей, осторожно. Если что-то нужно, обращайтесь. Меня зовут Марта.
Стены комнаты были несколько необычными, если не сказать странными. Одна – выложена разноцветной крупной галькой – как и дорожки в саду. Другая – у которой стояла узкая, как сказала бы Катя – винтажная– кровать, пестрела створками раковин: от простых до самых причудливых, явно заморских. Но самой необычной была часть стены у двери, исписанная вкривь и вкось разными почерками: от каллиграфически правильного до неровного, прыгающего, совсем неразборчивого. На плетёное кресло-качалку был небрежно брошен шерстяной клетчатый плед. Создавалось впечатление, что кто-то недавно сидел в этом кресле, покачиваясь. Я попыталась представить себе этого «кого-то» и увидела мужчину с трубкой и с книгой в руках…
– А что это за «граффити»?
– Повесть. Муж очень любил море, парусники, ну и всё, что с морем связано. Однажды, вернувшись из Каталонии, начал писать повесть. Но не окончил. Не успел. Теперь эту повесть пишут те, кто живёт здесь.
Я подошла ближе: действительно, повесть. Такое себе настенное письмо…
– «Июльский солнечный день стекал в море, и вода, светлея на глазах, превращалась в жидкое золото. Свет уходящего дня, смешиваясь с морской водой, дробился, распадался на дрожащие радужные соты, вода в них уже не была похожа на морскую. Она становилась перламутровой, волшебной, живой…
Сквозь соты виднелись песчаные барханы на морском дне – дышащие, подвижные. Можно было видеть каждую песчинку, – казалось, что они тоже были радужными и светились изнутри, словно в каждой переливалось маленькое солнце, и все эти тысячи тысяч солнц превращали воду в живое, струящееся, золотое…
Холодный ветер подул из-за гор, и в тот же миг вода покрылась рябью, потемнела. Радужные соты исчезли…»
– Выходит, что только писатели здесь и останавливались?
– Нет, – улыбнулась Марта. – Впрочем, я не знаю. Могу сказать, что до вас эту комнату снимали только мужчины.