Повесть о полках Богунском и Таращанском
Шрифт:
— До Ленина пиши мени листа! — крикнул он начштабу.
Начштаба стоял бледный и не смел пошевелиться.
— Боишься? — поглядел на него батька. — Своих жалиешь? Не буду я вас жалити, бо у вас гадюче жало и на нас жалю у вас немае. Сидай, Кабула, и пиши мени листа до Ленина.
«Дорогой отец наш, Владимир Ильич. Хоть я сам стар человек, но как ты есть наш Вождь и отец революции, то и зову тебя отцом, умеете со всем народом. Не хватает моего дыхания, и душит мою грудь люта ненависть, бо ненавидю я тых главковерхов, що засилают до фронта нашего, как тую чуму, старих палачей царских, и крутять вони нас и не дают дыхаты, бо мы их ненавидимо. Усе, что есть одежи на нас, — то наша боевая трофея: сами подоставали. И корм, и фураж, и снабжение
Продиктовав письмо Ленину, батько позвал политрука Чумака и сказал:
— Ты имеешь понятие о бойцах политически?
— В каком смысле, товарищ комбриг? Думаю, что я знаю своих бойцов.
— Верного человека мне надо, чтобы до Ленина послать, письмо отвезти.
Чумак на минуту задумался, кивнул головой и вышел.
У дверей стоял красноармеец.
— А ты с чем до меня, товарищ боец? — обратился батько к стоящему.
— Слыхал ваш разговор, товарищ комбриг, и есть у меня собственное желание то письмо до Ленина доставить.
Батько посмотрел на серьезное лицо молодого бойца и улыбнулся, ласково прищурившись.
— Хочется самого Ленина повидать, брат, га? Ну ладно. Поедешь. И когда повидаешь его, то скажи, что мне страсть как охота с ним повидаться. Так и скажи ему. — Батько Боженко встал, говоря эти слова. — Если бы не боевое положение и если бы не нужен я был тут при бою, то доехал бы я до него сам и поговорил с ним душа на душу. Да скажи ему, что оружию ту, саблю золотую, не сдает Боженко врагу, а вскорости добьем мы Петлюру. и будем бить остальных белых генералов — поможем Дону и Донбассу… Гм.».
Батько кашлянул и задумался.
— Тут я написал о том. Ну, ты должен доложить ему и такое дело. Самоучно до всего дойдем. Народу украинському свобода нужна, и от себя он даст командиров и произведет их в достаче. Вон у Щорса своя академия — то с наших товарищей бойцов. А краше всего, если б сам он приехал до нас. Да ему некогда, знаю… — задумался батько. — Страна большая… Пусть же своих, от самого себя, людей присылает… А сам откеда?
— Городнянский я, отец.
— А-а! — протянул Боженко. — Щорсов землячок! Значит, поговоришь с Лениным? Партейный? Ну, на, расписывайся мне тут. — Батько достал из кармана маленькую книжечку с особо важными документами и дал бойцу расписаться на пустой странице. — Пиши: «Письмо до Ленина взял. Отдам только в собственные руки тому вождю». Свое фамилие…
И батько, вручив пакет, опустился в задумчивости на кресло и склонился над столом, видимо обуреваемый волнением и какой-то неотступной заботой.
Когда через полчаса явился политрук Чумак, он застал батька в той же позе и, остановившись у двери, осторожно кашлянул.
Батько поднял голову и узнал Чумака, махнул рукой.
— Уже отправив, спасибо, не треба. Скажи писарям, хай зовуть командиров па военный совет.
БАТЬКОВ СОВЕТ
— Товарищи командиры! — обратился батько ко всем собравшимся. — Я позвал вас для того, чтоб обмиркуваты[51] про военни боеви наши дела, бо гадаю, що мало кому на сердци спокойно и богато, хто — не тильки з бойцов, но и з нас — не може сказати, що и для чого робиться на нашем фронти… Товарищи… — вздохнуд Боженко, — не я и не
Батько закашлялся от волнения и стал набивать трубочку, намереваясь приступить к главному. Он еще раз откашлялся и вдруг сказал:
— Измена в тылу у нас! Засылают до нас шпионов, да не как-нибудь, а под видом «инспекции»… А ну ж, приведитъ мени сюды того живодера, що сегодни «прибыл из центру». Приведить мени ту стару суку, ту стервозу — ось я его, ката, тут при людях допытаю и тут-то зробимо трибунал. Может, вы слыхали, що я порвал потрета, то я объявляю, що порвал, и до тех пор не верю я тому «главковерту», аж поки сам Ленин не отпишет ответ. Чи так я кажу, чи ни? Що роблю, то кажу, ото моя правда-матка. Бо я большевик, и ще мени голову на плечах пид колесами не одризало.
— Не сумневайся, отец, все понятно. О чем тебе сумлеваться? — отозвался Кабула. — Мы тебя понимать должны, как ты нас понимаешь.
В это время ввели того самого «инспектора», в котором узнал батько сегодня утром своего прошлогоднего палача.
— Га? — произнес батько. — Стоять смирно! — крикнул он в гневе приведенному «инспектору», оглядывавшемуся в растерянности по сторонам. — Хто ты такий, пес, признавайся! Призвище? Бондаренко? А зараз, по «мандату»? Гавриленко? Чим був до революции?
— Жандармский ротмистр.
— А в гетьмана?
— Главный комендант киевской варты.
— Арсенальцев убивав?
— Убивав.
— Розстрилював?
— Розстрилював.
— Лысу гору памятаешь?
— Памятаю.
— А мене не згадуешь?
— Ни, не згадую.
— Запаморочило?..[54] хто тоби, гадюка, у морду жовтого писку кинув, ты того не памятаешь?
— Ни.
— А скильки разив ты на Лысу гору на розстрил возив революционеров? Мовчишь? Скильки людей ты розстриляв, руда собака?.. Без числа? Ну, а до мене який пес и за для чого тебе послав? Що це за пляшка? [55] — спросил батько, вынимая из кармана маленький пузырек. — Чия то мертва голова на ций пляшци? Твоя чи моя, гад? Хто тебе, пытаю, сюди надсилав? Главком? Який главком? Глаголев?
— Ни, не Глаголев.
— А хто такой Глаголев? Теж жандарюка, як ты?
— Нет, он партийный.
— Партийный? А зачем вин тебе сюда надослав?
— О том написано в мандате.
— Мовчи мени про мандата, гад, бо я тоби заткну глотку, стерво!.. Хто тоби и для чого дав оцю пляшку?
— Замначштаба главкома Басков.
— Пыши, писарь, все те, що чуешь, все пыши, бо це иде трибунал… А нащо, кажи мени видразу[56], вин дав тоби цю пляшку?
— Для вашей смерти.
— Эге, для моей? — сказал батько, и страшная улыбка исказила его лицо. — Не вгадав… для твоей… Скажи пому на тим свити, як зустринетесь, ироды, у дьявола на засидании. Покоштуешь[57] сам, голубчик, цией выпивки… Кажи, стерво: хто такий Басков?
— Жандармский полковник, мой бывший начальник, А теперь он пользуется доверием Троцкого.
— От який у нас тыл, бодай йому болячка! — сказал батько, тяжело вздохнувши. — Пышы, писарь, усе пышы. Выведить його до вязници, бо в нас е други дила.
Батько с презрением махнул рукой и отвернулся.
— Выходь! — крикнул часовой, и жандарма увели.
— Трибунал… допытать мени тую стерву, щоб все чисто сказав вин, щоб я завтра знав усе чисто, а нам тут не до того. Е боеви дила. Бачылы, командиры, що робыться? Усе понятно?