Повесть о полках Богунском и Таращанском
Шрифт:
— Понятно, — отвечали командиры.
— А ну, позвонить мени до Щорса, позвить його до проводу, я ему сделаю доклад. Хай знае. Не бывать тому, щоб мы срывали фронта! Хай почистят штаб главкома, а тоди командують — повертаты. Вин, мабуть, повсюду хоче «повертаты» — отой «главковерт»? Какое твое слово, товарищ комполка Калинин? Каково положение па твоем фронте?..
— Я не со всем согласен, товарищ комбриг. Что тыл надо почистить — правильно. Что в штабе главкома и повсюду в армии враги имеются — верно. Но фронт, отец, наша ответственность. Рассыпан, растянут он и клином врезался до отказа, а враг концентрирует
— Молодец, Калинин, люблю, когда правду кто смело говорит. А вы что ж молчите? А ну ты, Кабула, какое имеешь мнение?
— Я, отец, имею такое мнение: генеральное сражение дадим там, где оно приспеет. Под Проскуровом? Ну, дадим под Проскуровом. Уходить от родины далеко сейчас нельзя.
— Верно сказал, сынок: кругом враги петлю накидают. Эх ты, трясця твоей матери, распроклятая зрада! Верно, командиры, надо давать генеральное сражение.
В это время батька позвали к проводу, Щорс его ждал на телеграфе в Житомире.
— Арестовал инспекцию главкома, — докладывал батько Щорсу. — Предаю суду трибунала и расстреляю.
— Пошли ко мне, — говорил Щорс.
— Не могу: в дороге устроят побег, будет как с Зеленым. Дозволь расстрелять на месте.
— Не допросив подробностей, не расстреливай, шифровкой передай мне суть допроса. Без моей санкции ничего не делай.
— Слушаюсь твоего приказа, но сержусь на тебя, что ты меня, старого, учишь.
— Разработай свою часть приказа, Василий Назарович: твое движение, заметь, с правого фланга на левый. Сам буду ко времени боя. Если не приеду, командовать будешь ты.
— Благодарю за доверие. Очень хотел повстречаться с тобою. Гляди, Микола, за шпионством: кусучие мухи по осени. Укусят они нас с тобою.
— Прощай, до побачення.
ГАНДЗЯ
Боженко пришел домой поздно. Полька Гандзя, поселившаяся в штабе батька, давно приготовив обед, развлекалась тем, что обучала капельмейстера Кивина польскому языку и за каждое неправильно произнесенное слово дергала его за ус, по принятому им самим условию. Зато, если он произносил его правильно, Гандзя давала ему орех. Кивин был весельчак, и эта игра с веселой молодой женщиной доставляла ему удовольствие. Он так хохотал, что Филя, несколько раз заглядывавший на новую «хватеру» батька по хозяйским делам — насчет обеда и прочего батькового довольствия, — начинал уже завидовать его, Кивина, положению. Однако завидовать, может, и не стоило, так как Кивин ошибался больше, чем угадывал, и больше нащипан был, чем наделен орехами.
Батько шел домой в сопровождении Кабулы, который должен был немедленно, в ночь, отправиться к своему полку и «потыху», как приказывал батько, сняться с позиции и пойти на Кременец — на смену Калинину. Калинин же из Кременца направлялся на Ямполь. Сам батько из Дубно избрал путь на Острог и Шепетовку.
Подойдя к квартире, батько услышал звонкий девичий смех Гандзи и чье-то завыванье. Это воспроизводил, уже теперь в наказание за ошибки в польском произношении, звучание разных инструментов капельмейстер
— Весело у тебя в штабе стало, отец, — кивнул Кабула.
— А тебя завидки берут, хлопче? Думаешь, старый здурив, та с горести оженився? Эх ты, дурна голова! Коли так думаешь, то худо знаешь ты своего батька. Ну, давай заходи на минуту, той и побачишь, яка у меня донька завелась. Зато чисто-мыто и весело стало.
Когда вошел батько, Гандзя бросилась ему навстречу. Она что-то лопотала по-польски, чего батько не понимал, и показывала на растерявшегося Кивина, который в увлечении игры совсем было позабыл, что он в чужой квартире, да еще в квартире грозного батька. Он стоял, взяв руки по швам, но постепенно под суровым взглядом батька руки его начинали шевелиться не то в такт его безмолвным объяснениям, которых он не смел произнести, не то это были привычные для него отбивания тактов, которые, быть может, делал он и во сне.
— Ты как сюда затесался? — спросил его батько, принимая суровый вид, но едва сдерживая смех при виде растерянности Кивина.
— Та це я, тату, та це я! — лопотала полячка, таща батька за рукав к столу, на котором стоял остывший уже обед, накрытый чистой салфеткой.
— Ну, сидайте, гости, выпьемо по чарци, — пригласил батько гостей — Кивина и Кабулу.
— Може, кто з вас, хлопцы, и оженится на моей дони после нашей победы? Бачь, яка вона весела птаха. А ще що добре — немае страха.
БОЙ ПОД ПРОСКУРОВОМ
— Жаркий денечек, товарищ Никитенко!
Никитенко, командир батареи, смотрит в бинокль и отвечает наводчику басом:
— Погреемся, Козлов. Гляди, руки не обожги. Поглядывай там! Трубка… закладай. Угол… Огонь!.. Трубка… Угол… Огонь!.. Из четырех, как из двенадцати, как говорит батько. Очередь. Бомбой. Пали. Огонь! Огонь! Огонь! Шрапнель! Трубка… Угол… Огонь!..
Пехота подползла, укрываясь в жите. Первые ряды уже переползли в ложбину, где в прикрытии стояло восемь орудий батареи Никитенко. Ряды неразмыкающейся пехотной цепи проходили у самых орудйй, покрикивая:
— Эй, жарь, братки, не затихай, а то пули больно секутся!
— Крой, огневое прикрытие, для разнесчастной пехоты! Не жалей снарядов, зараз в штыки пойдем!
— Здоров, Козел! Поддай пару! Да прощевай на всяк случай, авось, может, больше не увидимся, — смеялся боец.
— А ты не отдавай черту душу прежде времени, — смеялся в ответ Козел, поднося снаряды к орудию. — Она у тебя, брат, не доходная — никто и свечки не поставит.
— Гей, богуния гудет. Кащеева-бессмертного батальон… Видать по чубам и по расшивке. Вишь ты, в бой идут с красными бантами, принарядились, бьгдто на параде.
— Эге, наша Тараща еще побантистей!
Пехота подползла к вершине холма у Черного Острова. Под холмом, по ту сторону, лежали окопавшиеся цепи галицийской пехоты.
— Знову зустречаемось, приятели галичане, бо ми вас вже и тут и там зустречали. От и зустрились. Скидай штаны!..
— Ура! — прокатилось по всей линии.
Никитенко, пристрелявшись загодя, сыпанул еще последний разок «из четырех, как из двенадцати» по окопам галичан.
Серожупанники зашевелились и стали выбегать из окопов, как ошпаренные кипятком клопы из щелей.