Повесть о старых женщинах

Беннет Арнольд

— Ну а как же лавка? — воскликнула Констанция.

— Можете продать свое имущество нам согласно оценке.

Только теперь Констанция поняла его план: мистер Кричлоу останется аптекарем, а миссис Кричлоу будет хозяйкой самого крупного в городе магазина мануфактурных и новомодных товаров. Они, несомненно, вынут часть кирпичей со своей стороны общей стены, чтобы уравновесить кирпичную кладку, возведенную по эту сторону. Значит, они все подробно обдумали. Констанция возмутилась.

— Ясно, — сказала она с некоторым презрением. — А мои условия передачи дела? Их вы учтете при оценке?

Мистер Кричлоу взглянул на особу, ради которой он был готов истратить тысячи фунтов. Ее можно было бы принять за Фрину^{52}, а его — за ослепленного страстью глупца. Он посмотрел на нее, как бы говоря: «Мы ждали этого и решили, что в таком случае на уступки не пойдем».

— Вон оно что! — сказал он Констанции. — Покажите

мне текст ваших условий передачи фирмы. Оберните его бумагой и дайте мне, а я предъявлю его при оценке. Но не раньше, сударыня. Я делаю вам очень выгодное предложение: буду сдавать вам дом за двадцать фунтов в год и куплю ваше имущество в соответствии с оценкой. Прикиньте-ка, любезная.

Сказав то, что считал нужным, Чарлз Кричлоу сразу удалился, как было ему присуще. Он бесцеремонно вышел через боковую дверь, завернул в своем развевающемся фартуке с Кинг-стрит на Площадь и направился к собственной аптеке, где четверговые полупраздники не соблюдались. Вскоре ушла и мисс Инсал.

III

Чувство гордости понуждало Констанцию отказаться от предложения. Но на самом деле она возражала против этого плана потому, что не сама его придумала. Ибо в действительности этот план совмещал в себе ее желание остаться на месте с желанием избавиться от лавки.

— Я заставлю его прорубить новое окно в нижней гостиной, которое будет открываться! — решительно заявила она Сирилу, относившемуся к предложению мистера Кричлоу с безропотным равнодушием.

Уладив вопрос об окне, она согласилась принять предложение. Несколько недель продолжалась опись имущества, после чего пришел плотник и снял мерку для окна. Затем появились строительный рабочий и каменщик, которые осмотрели дверные проемы; Констанции казалось, что ей приходит конец. Она убрала из нижней гостиной ковер и накрыла мебель чехлами. Двадцать дней она и Сирил прожили в окружении голых досок и чехлов, но ни плотник, ни каменщик больше не появлялись. Потом, в один прекрасный день два подмастерья плотника выставили старое окно, а позже плотник притащил новое, и они втроем вставляли его до десяти часов вечера. Сирил ходил в ночном колпаке и в нем отправился спать, Констанция же ходила в кашемировой шали. Маляр пообещал, что непременно покрасит окно на следующий день. Он намеревался начать работу в шесть часов утра. Будильник Эми поставили на такое время, чтобы она успела встать и одеться до его прихода. Он явился через неделю, положил слой краски и исчез на десять дней.

Затем неожиданно пожаловали два каменщика и были потрясены, что для них ничего не приготовлено. (Целых три недели полы оставались непокрытыми, и наконец, Констанция вновь постелила ковры.) Они сорвали обои, завалили кусками штукатурки лестницу в кухню, вынули через один горизонтальные ряды кирпичей из стен и, удовлетворенные достигнутым разгромом, спешно удалились. Через четыре дня прибыли новые красные кирпичи, которые привез ни в чем не повинный подручный каменщика, никогда раньше в доме не бывавший. Констанция именно на него вылила весь запас гнева. Гнев этот, правда, не был исступленным, скорее, он был добродушным, однако на подручного он произвел сильное впечатление.

— Мой дом уже целый месяц не пригоден для жилья, — сказала она в заключение. — Если завтра эти стены не будут закончены и вверху и снизу, то и не думайте здесь появиться, никого не пущу! Притащили ваши кирпичи и все, теперь убирайтесь и передайте вашему хозяину все, что я сказала.

Разговор произвел должное впечатление. На следующий день смиренные и благопристойные рабочие всех специальностей ровно в полседьмого разбудили дом стуком, и постепенно два дверных проема были заложены кирпичом. Забавно, что, когда стена достигла уже высоты в один фут на первом этаже, Констанция вспомнила, что забыла какие-то мелочи в комнате закройщика. Подобрав юбки, она перешагнула на уже не принадлежавшую ей территорию, взяла свои вещи и перешагнула обратно. Чтобы уберечь волосы от густой пыли, она повязала голову шелковым платочком. Она была ужасно занята и поглощена никчемными делами, и для сентиментальности у нее времени не оставалось. И все же, когда рабочие добрались до самого верха и наконец скрылись за их собственным творением, а перед ней оказались лишь грубые кирпичи и известка, она потеряла самообладание, и ее затуманенные слезами глаза не различали более ни кирпичей, ни известки. Сирил, зайдя в разоренную нижнюю гостиную, застал мать, повязанную нелепым платочком, рыдающей в покрытой простыней качалке. Он смущенно присвистнул и произнес: — Послушайте, матушка, а как насчет чая? — а потом, услышав над собой грубые голоса рабочих, с облегчением ринулся вверх по лестнице. Он с радостью узнал от Эми, что чай накрыт в гостиной, и она же сообщила ему, что «ни в коем случае не привыкнет к этим новым стенам», пока не помрет.

В тот вечер он пошел в Художественную школу. Констанция, оставшись одна, не знала, чем заняться. Она пожелала, чтобы стены были возведены, и их возвели, но должно пройти еще много дней, пока их оштукатурят, а потом еще больше дней, пока их оклеят обоями. По-видимому, потребуется не меньше месяца для того, чтобы дом освободился от рабочих и был готов для ее трудов и забот. Ей оставалось лишь сидеть среди куч пыли, размышлять о разорении, вызванном переменами, и поменьше давать волю слезам. Юридически сделка еще совершена не была; небольшие объявления, извещающие о передаче торгового заведения в другие руки, лежали на прилавках для сведения покупателей. Через два дня Чарлз Кричлоу заплатит полную цену за осуществленную мечту. Старая вывеска была закрашена, и на ней мелом наметили новые буквы. В будущем ей, Констанции, если она пожелает зайти в лавку, придется входить туда, как всем посетителям, через парадную дверь. Да, она понимала, что, хотя дом по-прежнему принадлежит ей, корни ее бытия вырваны навсегда.

А этот разгром! Казалось немыслимым, что когда-нибудь можно будет избавиться от этого хаоса!

И все же до первого снега сохранилось только одно свидетельство опустошительного переворота — отпавший кусок обоев, который слишком рано наклеили на сырую штукатурку. Мария Инсал стала Марией Кричлоу. А Констанция, выйдя на Площадь, увидела преображенную вывеску и определила вкус миссис Кричлоу по оконным занавескам, но самым поразительным было то, что закопченное окошко заброшенной комнаты на верху заброшенной лестницы, рядом со спальной времен ее юности, было вымыто, и перед ним стоял стол. Она понимала, что эту комнату, в которой она ни разу не побывала, следовало бы использовать, как кладовую, но наглядное свидетельство этого превращения повлияло на нее столь странно, что она не смогла смело, как намеревалась, войти в лавку и сделать по-дружески несколько покупок. «Какая я глупая», — пробормотала она. Потом она все же отважилась войти в лавку, где была подобающим образом принята госпожой Кричлоу (такой же тощей, как всегда), которая настояла на том, чтобы открыть ей особый счет со скидкой. И она понесла эти по-дружески сделанные покупки к своей двери на Кинг-стрит. Самый обыкновенный, тривиальный случай! Не зная, смеяться ли ей или плакать, она делала и то и другое. Она осудила себя за то, что впадает в истерику, когда плачет, и в предвидении будущего постаралась не давать себе воли.

Глава VIII. Самая счастливая и гордая мать

I

В 1893 году в доме № 4 по Площади св. Луки появился новый и ни на кого не похожий человек. Многие обратили внимание на его появление. Раньше в Берсли ему подобные почти не встречались. Особенно удивлял в нем тот сложный способ, каким он обеспечивал себе безопасность при помощи цепей и цепочек. По его жилету тянулась цепь, ныряющая в петлю без пуговицы. К этому тросу были надежно прикреплены часы, с одной стороны, карандаш в футляре — с другой; кроме того, цепь служила защитой от грабителя, которому вздумалось бы сорвать с него изысканный жилет. Были на нем цепи и подлиннее, находившиеся под жилетом, частично предназначенные быть заслоном от пуль, но, главным образом, существовавшие для того, чтобы их владелец мог вытягивать перочинные ножи, портсигар, коробки спичек и ключи на кольцах из боковых карманов. Значительная часть его подтяжек, иногда различимая при игре в теннис, тоже представляла собой цепь, а верхняя и нижняя запонки соединялись цепочками. Время от времени его можно было встретить прикованным цепью к собаке.

Возможно, это был возврат к средневековому типу? Да, но в то же время и образец сверхсовременной моды! Чисто внешней причиной этого явления послужило то, что несколько лет тому назад самый знаменитый в Берсли мужской портной разрешил своему сыну поступить учеником к лондонскому портному. Отец скончался, а сыну хватило ума вернуться в Берсли и разбогатеть, создав у себя в городе новую моду, одним из самых дешевых, хотя, возможно, и самых бросающихся в глаза атрибутов которой были многочисленные цепочки. До этого знаменательного года, когда молодой портной ввел новую моду, всякая шапка, например, считалась в Берсли шапкой, а всякий воротничок воротничком. Но с упомянутого года шапка перестала быть шапкой, а воротничок воротничком, если они полностью не соответствовали по фасону и материалу неким священным шапкам и воротничкам, которые юный портной хранил в задней комнате своей мастерской. Никто не знал, почему эти священные головные уборы и воротнички священны, но таковыми они были; их святость сохранялась примерно полгода, а потом вдруг, опять же никто не знал почему, их низвергали с трона и предавали забвению, а престол занимали другие. Мода, созданная молодым портным, распространялась не только на головные уборы и воротнички, но и на другие предметы мужского туалета — на все, кроме обуви. К сожалению, портной обувью не торговал и поэтому не навязывал своим ближним мистического взгляда на нее. И это печально, ибо городские сапожники не были так охвачены страстью к созданию новой моды, как портной, и из-за этого модный фасон внезапно обрывался у нижнего края брюк, пошитых портным.