Повесть о старых женщинах

Беннет Арнольд

— По-моему, важно то, что ты не сделал! — воскликнула она. — Почему ты не сказал мне всего, когда мы ехали в кебе?

— Просто не хотел тебя тревожить раньше времени, — ответил он, что вполне соответствовало истине.

Он, конечно, увильнул от сообщения, что брак в тот день заключен не будет. Но поскольку профессиональным обольстителем юных девиц он не был, у него не хватило умения упростить создавшееся трудное положение.

— Послушай, детка, — продолжал он с оттенком нетерпения в голосе. — Давай выйдем на улицу и повеселимся. Уверяю тебя, в Париже все уладится.

— То же самое ты говорил и о Лондоне, — язвительно возразила она, всхлипывая. — И

видишь, что получилось!

Неужели он хоть на мгновение мог допустить, что она поехала бы с ним в Лондон, если б не была убеждена, что по прибытии туда они немедленно поженятся. Этот полный возмущения вопрос невозможно было сочетать с ее же уверенностью в том, что его оправдания обоснованы. Однако она этого противоречия не замечала.

Ее язвительность оскорбила его самолюбие.

— Ах, так! Прекрасно! — пробурчал он. — Раз ты мне не веришь, что ж! — Он пожал плечами.

Она молчала, но то и дело вздрагивала от рыданий.

Уловив колебания у нее на лице, он сделал новую попытку.

— Пойдем, детка! Утри слезы. — Он подошел к ней, но она отпрянула.

— Нет! Нет! — гневно остановила она его. Слишком низко он ее оценил. И потом ей вовсе не нравится, когда ее называют «деткой».

— Что же ты намерена делать? — спросил он тоном, в котором сочетались насмешка с угрозой. Она его дурачит.

— Могу сказать лишь, чего я не намерена делать, — ответила она. — Я не намерена ехать в Париж. — Всхлипывания затихали.

— Не об этом я спросил, — холодно заметил он. — Я хочу знать, что ты намерена делать.

Не осталось и следа их взаимной нежности. По их поведению можно было бы предположить, что они с младых ногтей ненавидят друг друга.

— А какое отношение это имеет к тебе? — спросила она.

— Самое прямое, — ответил он.

— Тогда можешь удалиться и все обдумать! — заявила она.

Это было совсем по-девчоночьи, по-детски и едва ли соответствовало канонам, определяющим процедуру полного разрыва, но трагическое звучание сохранилось и в этом случае. Вид этой юной девушки, которая вела себя нелепо — словно ее подвергают тяжкому испытанию, если не преувеличивал, то, во всяком случае, усиливал трагизм положения. Джеральда осенило, что иметь дело с юными девицами — неслыханное безрассудство. Ее красоту он перестал замечать.

— «Удалиться»? — повторил он ее выражение. — Ты действительно это имеешь в виду?

— Конечно, именно это, — незамедлительно ответила она.

Таившаяся в нем трусость настоятельно советовала ему воспользоваться ее наивной, беспомощной гордостью и поймать ее на слове. Он вспомнил сцену, которую она устроила ему около шахты, и решил про себя, что при таком нраве ее очарование ничего не стоит и что он был глупцом, воображая, что оно бесценно, а теперь поступит еще гораздо глупее, если не воспользуется возможностью избавиться от всей этой дурацкой истории.

— Значит, мне удалиться? — спросил он, презрительно ухмыльнувшись.

Она кивнула головой.

— Раз ты приказываешь мне уйти, я вынужден подчиниться. Могу я чем-нибудь помочь тебе?

Она жестом дала ему понять, что ей ничего не нужно.

— Ничем? Ты уверена?

Она нахмурилась.

— Ну что ж, прощай. — Он направился к двери.

— Вы, видно, оставляете меня здесь даже без денег? — произнесла она холодным, язвительным тоном. Ее глумливая насмешка оказалась значительно более жесткой, чем его презрительная ухмылка. Она рассеяла последние крупицы сочувствия к ней, таившиеся у него в душе.

— О, простите, пожалуйста! — воскликнул он и с важным видом отсчитал пять соверенов, бросая их на комод.

Она кинулась к ним.

— Не думаете ли вы, что я приму эти мерзкие деньги? — возопила она, собирая монеты рукой в перчатке. Ее первым побуждением было швырнуть их ему в лицо, но она сдержала себя и бросила их в угол комнаты.

— Поднимите! — приказала она.

— Нет уж, благодарю покорно, — резко сказал он и вышел из комнаты, затворив за собой дверь.

Совсем недавно они были возлюбленными, каждым движением своим источавшими нежность, как цветы — аромат! Совсем недавно она уже приняла было решение снизойти к матери и отправить ей депешу с сообщением, что у нее «все в порядке»! И вот этот сон развеялся. И вот раздался громкий глас безжалостного здравого смысла, какой она слышала и раньше в моменты неистовства, и возвестил, что вся эта затея до добра не доведет, что она с самого начала никуда не годилась и не заслуживает ни малейшего оправдания. Чудовищное безрассудство! Да, побег! Но не настоящий побег, а поддельный! Она все время ощущала, что это лишь имитация побега, которая непременно завершится каким-нибудь разочарованием. Ей никогда по-настоящему не хотелось совершать побег, но что-то внутри против воли толкало ее на такой поступок. Все же справедливыми были суровые принципы ее пожилых родственниц. Неправой оказалась она, и расплачиваться придется ей.

«Я — негодная девчонка», — безжалостно призналась она себе, летя в бездну.

Она оценивала свершившееся по достоинству. Но каяться она не намерена, во всяком случае, на скамью для кающихся грешников она никогда не сядет. Она не променяет остатки своей гордости на возможность избавиться от этой самой ужасной напасти, какую может преподнести жизнь. Эту черту своего характера она хорошо знала. И она занялась восстановлением и обновлением своей гордости.

Что бы ни случилось, в Пять Городов она не вернется. Не может вернуться потому, что украла у тети Гарриет деньги. Она стащила у тетки как раз ту сумму, которую швырнула Джеральду, но не в звонкой монете, а в виде банкового билета. Таившийся в ней инстинкт здравомыслия толкнул ее на подобную предосторожность. И она была довольна этим, ибо не смогла бы насмеяться над Джеральдом, если бы действительно нуждалась в деньгах. В этом смысле преступление способствовало ее торжеству, но, поскольку тетушка Гарриет несомненно сразу обнаружила пропажу, оно навсегда лишило ее возможности вернуться в свою семью. Никогда, ни за что не сможет она, воровка, взглянуть в глаза матери.

(Тетушка Гарриет, конечно, обнаружила пропажу, но из благороднейших побуждений не сказала никому ни слова. Такое сообщение нанесло бы материнскому сердцу еще более глубокую рану.)

Софья была также довольна тем, что отказалась поехать в Париж. Воспоминание о проявленной ею твердости льстило тщеславию девушки, поддерживало в ней уверенность, что она способна сама позаботиться о себе. Поехать в Париж, не заключив брака, было бы сущим безумием. Одна лишь мысль о столь чудовищном поступке оскорбляла ее нравственные убеждения. Нет, нет, Джеральд явно принял ее за девушку совсем иного круга, за какую-нибудь продавщицу из лавки или официантку из таверны.

На этом список ее достоинств исчерпывался. Она понятия не имела, что должна или может делать дальше. Ее страшила даже мысль о том, чтобы отважиться и выйти из комнаты. Оставил ли Джеральд ее чемодан в передней? Безусловно, оставил. Что за вопрос! Но что же будет с ней? Лондон… Лондон просто ошеломил ее. Сама она ничего для себя сделать не может. В Лондоне она беспомощна, как кролик. Она откинула штору на окне, и перед ней блеснула река. У нее неизбежно должна была мелькнуть мысль о самоубийстве, ибо в ее представлении ни одну девушку в мире не постигала более ужасная участь, чем ее. «Я могу выскочить отсюда ночью и утопиться, — совершенно серьезно подумала она. — Каково бы было Джеральду!»