Повесть о старых женщинах

Беннет Арнольд

У человека из дома № 4 по Площади св. Луки были сравнительно небольшие и узкие ступни, что давало ему некоторое преимущество перед другими, и поскольку он был наделен какой-то общей, неопределенной привлекательностью, ему удавалось, несмотря на вечно растрепанные волосы, выделяться среди модников. Несомненно, часто видя его у себя, Констанция испытывала за него гордость, и ее взгляд останавливался на нем почти всегда с удовольствием. Он появился в доме до удивления неожиданно, вскоре после того, как Сирил кончил школу и поступил по контракту учеником к главному художнику фирмы «Пил», замечательной старинной мануфактуры, производящей фаянсовую посуду. Вначале присутствие

этого мужчины у нее под крышей приводило Констанцию в замешательство, но она быстро привыкла, поняв, что мужчина всегда ведет себя как мужчина и ничего другого ждать от него не следует. По правде говоря, этот мужчина во всем поступал так, как ему заблагорассудится. Родители всегда считали Сирила очень крупным, поэтому можно было предполагать, что этот новый мужчина станет гигантом, но, как ни странно, он вырос стройным юношей ростом чуть повыше среднего. Ни фигурой, ни чертами он не походил на того Сирила, которого заменил. Он более легко и быстро двигался, в нем не осталось и следа прежней неуклюжести, он утерял безграничную любовь Сирила к сладкому, а также отвращение к перчаткам, цирюльникам и мылу. Он был гораздо более мечтательным, чем Сирил, и более занятым. Фактически Констанция встречалась с ним только во время еды. День он проводил в фирме «Пил», а вечера — в Художественной школе. Иногда он задремывал даже во время еды; и хотя он почти не затрагивал этой темы, создавалось впечатление, что он самый занятой человек в Берсли, окутанный делами и заботами, как покрывалом, сквозь которое Констанции проникнуть не удавалось.

Констанции хотелось угождать ему, она жила только тем, чтобы ему угождать, однако угодить ему было чрезвычайно трудно, и не потому, что он проявлял излишнюю придирчивость или требовательность, а потому, что принимал все с полным равнодушием. Дабы удовлетворить свое желание угодить ему, Констанции приходилось делать десятки попыток в надежде, что он заметит хоть одну из них. Он был хорошим человеком, весьма трудолюбивым, если только Констанции удавалось поднять его утром с постели, не склонным к порокам, добрым, кроме тех случаев, когда Констанция допускала ошибку и пыталась ему перечить, обаятельным, со своеобразным чувством юмора, который она не совсем понимала. Констанция относилась к нему с несомненным пристрастием и искренне не видела в нем почти никаких недостатков. Но, хотя он составлял всю ее вселенную, в его вселенной она занимала неприметное место на заднем плане. Время от времени он вдруг с присущей ему мягкой, изящной насмешливостью замечал ее, как бы восклицая: «А, вы еще здесь?»

Констанция не могла общаться с ним на уровне его интересов, а он не подозревал, с какой силой страсти она погрузилась в ту незначительную область его жизни, которая была расположена на уровне ее интересов. Его не трогало ее одиночество, он не догадывался, что, улыбнувшись ей или обменявшись с ней словом за ужином, он расплачивался с матерью за трехчасовое одинокое сидение в качалке весьма скудно.

Хуже всего было то, что она оказалась совершенно неизлечимой. Личный опыт не излечил ее от привычки надеяться, что он заметит такие мелочи, каких никогда не замечал. Однажды, прервав молчание, он спросил:

— Кстати, отец не оставил каких-нибудь сигар? — Она поднялась к себе в спальную и сняла с пыльного верха гардероба ящичек, который поставила туда после похорон Сэмюела. Вручая ему коробку, она совершала великий подвиг. Он достиг девятнадцати лет, и этот торжественный дар означал, что она разрешает ему курить, хотя и в столь раннем возрасте. Несколько дней он не обращал на ящичек внимания. Она робко спросила его:

— Ты попробовал эти сигары?

— Нет еще, — ответил он. — Как-нибудь попробую.

Через десять дней, в воскресенье, случилось так, что он не пошел на прогулку со своим аристократическим другом Мэтью Пил-Суиннертоном, а остался дома и наконец открыл ящичек и вынул сигару.

— Ну-с, — лукаво произнес он, обрезая конец сигары, — посмотрим, миссис Подкови!

Он часто шутя называл ее миссис Подкови, а она непременно замечала: «Я не миссис Подкови». Он медленно курил, сидя в качалке, откинув назад голову и пуская в потолок кольца дыма. А потом изрек:

— Отцовы сигары не так уж плохи.

— Неужели! — колко ответила она, как мать, не одобряя столь небрежно покровительственного тона. Но в глубине души она ощутила восторг. Что-то прозвучавшее в благоприятной оценке, которую сын дал отцовским сигарам, вызвало у нее сильное волнение.

Она посмотрела на него. Нет, найти сходство между ним и отцом невозможно! О! Он создание гораздо более яркое, образованное, сложное и обольстительное, чем его простодушный отец! И все же… Если бы отец его был жив, как бы они относились друг к другу? Посмел бы мальчик в свои девятнадцать лет не таясь курить в доме?

Она неустанно старалась вникать, в той мере, в какой он разрешал, в его художественные занятия и их результаты. Мансарда на третьем этаже была превращена в студию — пустое помещение с запахом масляной краски и сырой глины. На ступеньках часто виднелись следы глины. Он попросил мать сшить ему блузу для работы с глиной, и она сшила, взяв за образец настоящую блузу, которую купила у деревенской женщины, торговавшей на Крытом рынке яйцами и сливочным маслом. Целую неделю она украшала верхнюю часть блузы вышивкой, руководствуясь рисунками из старинной книги. Однажды, заметив, как она весь день трудится над блузой, он сказал ей, когда она после ужина отдыхала в качалке:

— Надеюсь, мамаша, вы не забыли о блузе, которую я просил, а? — Она понимала, что он над ней подшучивает, но, прекрасно сознавая нелепость своего поведения, она, как всегда, сделала вид, что воспринимает его слова серьезно, и сразу взяла в руки лежавшую на софе блузу. Когда блуза была закончена, он внимательно осмотрел ее и с удивлением воскликнул:

— О небо! Как красиво! Где вы нашли такой рисунок? — Он продолжал разглядывать блузу, улыбаясь от удовольствия. Он перелистал «Руководство по вышиванию» с тем же выражением детского, восхищенного удивления и унес книгу в студию. — Я должен показать это Суиннертону, — сказал он.

Ей же показалось странным, что он назвал «красивой» простую вышивку по образцу, какой она занималась всю жизнь. Что касается его «искусства», то она перестала его понимать. Единственным украшением студии был японский эстамп, который, по ее мнению, как картина просто противоречил здравому смыслу. Она же предпочитала ранние рисунки сына, изображавшие мускусные розы и живописные замки, к которым он сам относился теперь с безжалостным презрением. Некоторое время спустя он обнаружил, что она кроит еще одну блузу.

— Это еще зачем? — спросил он.

— Ну как же, — ответила она, — тебе ведь не хватит одной блузы. Как ты обойдешься, когда эта пойдет в стирку?

— В стирку? — неуверенно повторил он. — А ее не надо стирать.

— Сирил, — заявила она, — не испытывай моего терпения! Я собиралась сшить тебе полдюжины.

Он присвистнул.

— Со всей этой вышивкой? — спросил он, пораженный ее намерением.

— А почему бы нет? — сказала она. В годы ее молодости любая вышивальщица делала не менее полдюжины вещей, чаще — даже дюжину, а иногда полдюжины дюжин.