Повести и рассказы
Шрифт:
Приходил с сушилок Володька, тоже в одном белье, подсаживался к отцу, закуривал и недовольно гундел:
— Опять не готов самовар? Сколько раз говорилось, мадам, чтобы чай был готов во-время?..
— Угли, Володенька, сырые, не раздуешь никак.
— Сырые. Надо сушить…
Чай пили полулежа, не одеваясь, покуривая и перекидываясь тягучими словечками.
Анна Тимофевна, перетаскав в свою лавчонку привезенные с базара мешки и кадки, открывала торговлю. Босякам, поденщикам, водолеям с реки божилась, клялась, что за сто верст от города
Это правда, что она не думала о своей пользе.
В полдень в лавчонку входил Антон Иваныч, за ним его сын.
— Ну, как, купчиха? — говорил Антон Иваныч.
— Ничего, Тонечка, вот воблу теперь покупают очень хорошо.
— Воблу?.. А не завести ли вам омаров, а? Теперь сезон…
— А что это, Тонечка, омары?
— Великолепная, Анна Тимофевна, вещь. Помнишь, Володька, а? На юге-то…
— Может, здесь их и нет совсем, Тонечка?
— Ни черта в этой дыре нет, Анна Тимофевна, да-с… Дайте-ка мне рублик, полтора… Пойду схожу насчет должности. Сегодня в службе тяги обещали…
Когда уходил, на качкий прилавок взбирался Володька и клянчил:
— Мамочка, дайте рублик! Ну, право-слово, последний раз… на этой неделе. Ну, мамочка, мамуленочек!..
И, получив, с топотом вылетал на улицу:
— Вот это мадам! Гран мерси баку!
Антон Иваныч, отдуваясь и сопя, ползал из этажа в этаж по службам управления дороги, присаживался к столам и конторкам, наводил справку:
— В каком состоянии прошение о зачислении на службу путейского инженера Энгеля?
Выслушав отказ, неспеша шел в пивную, оттуда — домой, обедать. После обеда спал, проснувшись — кашлял, плевал, пил пиво, потом уходил в биллиардную.
Возвращался ночью, когда Анна Тимофевна, убрав комнаты, умытая и причесанная, считала выручку. Если был весел, садился за стол и неспеша писал новые прошения о зачислении на службу.
Анна Тимофевна смотрела на него тогда чуть дыша, застывшая, светлая, удивленная. Глаза ее были прозрачны и тихи.
Володька как-то сказал отцу:
— И охота вам пороги обивать, насчет службы? Чего вам не хватает?
Анна Тимофевна всполошилась:
— Как можно, Володенька, что это вы? Антон Иваныч — и без службы! Кому же тогда и служить? Только недоброжелание кругом и зависть, а то бы давно самое важное место…
Антон Иваныч взглянул мельком на сына, хмыкнул:
— Я по-привычке… да и скучно…
Потом хмуро уставился на Анну Тимофевну:
— А ты что волнуешься, ты? Что меня на должности сватаешь! Что я, дармоед?
Она испуганно вскрикнула:
— Тонечка, господь с тобой! Да что ты подумал? Что ты, что ты, господи!
Он встал, потянулся и бросил неохотно:
— То-то!
Заходил по комнате взад-вперед, шаркая туфлями, дымя папироской. Потом надумал:
— Пойдем прогуляться. Что ты все дома, да в лавочке…
Анна Тимофевна чуть слышно пробормотала:
— Мне, ведь, хорошо, Тонечка. Пошел бы один…
— Ну, ну, собирайся! И ты, Володька. Всем семейством…
Анна Тимофевна засуетилась. В шкапу нетронутыми со свадьбы висели ее наряды и перебирать их было ново и радостно.
Антон Иваныч оделся раньше ее и, развалившись на кровати, прислушивался к шелесту платьев.
— Готова? — спросил он, приподнявшись на локоть и разглядывая Анну Тимофевну.
И вдруг захохотал:
— Володька, хо-хо-хо! Володька, нет ты только посмотри на нее, хо-хо! Она пудрится! Ты посмотри, хо-хо, нос-то, нос! Ах, ты, чучело… Пойдем, Володя!
И они ушли, шумно и озорно раздвинув по пути стулья.
Анна Тимофевна опустилась на кровать. Кругом нее на табуретках, по полу, и на постели топорщились оборочки, ленты, кружева и воланы. Из открытого шкапа пахло нафталином.
В темноте, неподвижная, тихая, она просидела до зари. Точно разбуженная ею, надела будничное платье, неторопясь, с любовью разгладила, сложила свои наряды, развесила их в шкапу и плотно закрыла его дверцы.
На восходе вернулся Антон Иваныч, и сразу стремительно побежало время, и день наступил полный, занятой и скорый.
И так чередовались эти дни, незаметные, короткие, и была в них радость.
— Анюта, пива!
— Тонечка, выспался?
И еще: сберечь копейками, пятаками, накопить пять, шесть рублей и невзначай, к слову спросить:
— Может, ты, Тонечка, купить что-нибудь хочешь?
И смотреть, как расправляются и ползут со лба на лысину его морщинки и слышать обрадованный смешок:
— Кха-ха-ак! Купчиха, право, кха-ха-а…
Осенью Володька перебрался с сушилок в комнаты. В дожди и холод играл с отцом в шашки, валялся на постели, скучал.
И вот этой осенью, когда холодные дни смели по взвозам на берег шуршавшие, как коленкор, листья, этой осенью нечаянно и просто пришел конец.
Подслеповатая лавчонка Анны Тимофевны стояла на взвозе, косыми оконцами поглядывая в реку. Вдоль берега, причаленные к неразобранным плотам, поскрипывали дощаники с горками полосатых арбузов. С полудня и до вечера дощаники разгружали поденщицы, перебрасывая из рук в руки скрипевшие на ладонях, как сходни, прочные, зеленые шары. По утрам из города набегали торговцы, лазали, прыгали по плотам и сходням, забирались в дощаники, волокли арбузы в корзинах и мешках на берег.
И здесь, как на базаре, нельзя было приметить Анну Тимофевну в поворотливой толпе, и здесь она отбивалась локтями от наседавших завистниц, голосила, рвала из чужих рук свою удачу, ничем не отличная от крикливых торговок.
В это утро — придавленное частым дождем — река завилась беляками, и ветер гонял их широко и шумно. Дощаники, точно насаженные на тугую пружину, подпрыгивали неровно, и глухо стукались об их бока растеребленные бревна плотов. Сходни закопались в береговой песок. Были они скользкие, как тесина, пролежавшая долго в воде, и кладь катилась по ним, как по льду.