Повести и рассказы
Шрифт:
Площадка имела сажен пятьдесят в ширину и не менее полутораста в длину. Задний конец ее упирался в отвесный обрыв гранитного великана, взглянуть на вершину которого можно было, только далеко запрокинув голову. У самой подошвы великана, на площадке, росло с десяток абрикосовых деревьев, окружавших ветхое с виду строение. Около него сверкал в траве, как осколок зеркала, водоем небольшого родничка. К деревьям конники уже привязали лошадей. В самом живописном месте площадки, под старым развесистым деревом, красноармейцы рыли могилу Козлову.
Ланговой, расставив пулеметы
Отделком лежал на потнике в нескольких шагах от холма свежей, только что выкопанной земли. Около убитого на камне сидел Злобин. Опустив голову, он, казалось, внимательно рассматривал землю у своих ног. За спиной комиссара молча стояли хмурые конники. Услышав шаги Лангового, Злобин поднял глаза.
— Вот и уехал Козлов в училище, — сказал он непривычно глухим голосом и, вдруг почувствовав, что лицо его начинает кривиться, махнул рукой и снова опустил голову.
Ланговой взглянул на тело отделкома. Козлов лежал с плотно прижатыми вдоль тела руками, словно и после смерти оставаясь в строю. Вглядываясь в непривычно белое, красивое даже после смерти лицо юноши, Ланговой увидел небольшое черное отверстие над левой бровью.
«Крови совсем нет. Наповал ударили, — пронеслось в голове Лангового. — Отвоевался! Эх! Козлов, Козлов…»
На войне не бывает бескровных боев. Падают, чтобы больше не подняться, верные присяге солдаты революции. Тужат о погибших друзья-товарищи, однополчане. Заливаются слезами дети и жены. Седеют от горя матери. Но немногие знают о том, какую страшную тяжесть и боль носит в своем сердце командир, тот, выполняя чей приказ погибли герои. Он один отвечает и перед тем, кто погиб, выполняя приказ, и перед теми, кто оплакивает погибших, и перед любимой Родиной, доверявшей ему судьбу людей и победы. Велика эта ответственность и нелегко нести ее, скрыв горе о погибших в сердце, сохранив глаза сухими, а голос твердым.
Ланговой несколько мгновений смотрел в мертвое лицо Козлова. Затем, чувствуя, что глаза застилаются слезами, сурово насупился и, подойдя к телу, опустился на одно колено.
Он расстегнул левый нагрудный карман гимнастерки и осторожно, словно боясь разбудить любимого отделкома достал партийный билет Козлова. Раскрыв небольшую красную книжечку, Ланговой зачем-то прочел про себя:
«Козлов Сергей Александрович, год рождения 1900, время вступления в партию октябрь 1921 года».
И, снова закрыв партбилет, протянул его комиссару.
После того, как над свежей могилой прозвучали залпы прощального салюта, Ланговой круто повернулся и, на ходу бросив приказание «Всем свободным от нарядов отдыхать», ушел за гробницу к обрыву.
Комиссар подошел к тропе, ведущей со скалы в ущелье. Он хмуро вглядывался в дальнюю часть котловины, откуда скоро должны были нахлынуть басмачи. Лежавший у ручного пулемета Горлов, широкоплечий сутулый тамбовец с аккуратно зачесанными назад мягкими белесыми волосами, по-своему понял взгляд Злобина.
— Вы не заботьтесь, товарищ комиссар. Усмотрим, не проспим. Я, к примеру, теперича не меньше дюжины этих бандитов уложить должен. За Козлова, значит, посчитаться.
Злобин посмотрел на пулеметчика и неодобрительно усмехнулся:
— Дюжины мало. Надо всех уложить, кто оружие на нас поднять посмеет. Всех, чтобы жить не мешали.
— Всех и уложим. Не сомневайтесь, сдюжим, — согласился Горлов.
Повернувшись спиной к ущелью, Злобин окинул взглядом площадку скалы, превратившуюся в осажденную крепость.
Собственно, голой бесплодной скалой являлся только передний, выходящий в котловину край площадки — «лоб», как сразу же окрестил это место Злобин.
На нем, всего в десяти-двенадцати шагах от обрыва, стояла гробница — мавзолей над могилой какого-то святого — приземистое строение, сложенное из жженого, позеленевшего от времени кирпича.
Неуклюжее, вроде ящика из-под мыла, здание, прикрытое сверху куполом, похожим на перевернутый котел, и украшенное по углам четырьмя миниатюрными башенками, с опаской посматривало на Злобина узкими стрельчатыми окнами.
Злобин неторопливо подошел к гробнице.
«А стены-то выложены, как в крепости, — подумал комиссар. — Чуть не в два аршина толщины».
Мрак, царивший внутри гробницы, мешал Злобину через окно рассмотреть в ней что-либо, и он, недовольно сплюнув, отправился разыскивать командира отряда.
Ланговой стоял над самым обрывом за мавзолеем и оглядывал в бинокль расстилавшуюся внизу котловину и дальнее ущелье.
— Ну, что ты вылез этаким фертом? — сердито проговорил комиссар, сам, однако, останавливаясь рядом с командиром. — Щелкнет какая-нибудь сволочь снизу — и будь здоров. Загремишь прямым сообщением.
Ланговой опустил бинокль, невесело улыбнулся, взглянув на недовольное лицо комиссара, и, отходя от обрыва, проговорил:
— Не щелкнут! За спиной стена святилища. Во-первых, маскирует, а во-вторых, кто же решится стрелять в гробницу? В святыню!
Усевшись на высокий цоколь фундамента гробницы, Ланговой снова поднес бинокль к глазам. Злобин сел рядом с командиром.
Вид со скалы был чудесный. Росшие по всей котловине деревья отсюда, с высоты, выглядели небольшими круглыми кустиками, а там, где отдельные деревья сбегались в небольшие рощицы, казалось, были раскиданы зеленые коврики с упругим прямостоящим ворсом.
Этому живописному виду не хватало одного — простора. Котловина была очень невелика, не более версты в самом широком месте. А вокруг громоздились горы. Темно-серые, почти черные, иссеченные ветром и дождями громады, покрытые трещинами и расселинами, казалось, готовы были каждую минуту обрушиться на маленький зеленый оазис, дерзко расположившийся в самом сердце горного хребта. Но пока они еще, словно в раздумье, стояли и хмуро смотрели на маленькое селение, такое беспомощное перед их грозным величием. У всякого, кто привык к широким стенным просторам или живому шуму лесов, эти безмолвные каменные великаны вызывали чувство тоски и тревоги.