Повести моей жизни. Том 1
Шрифт:
Одна очень юная барышня лет шестнадцати, которую я видел в первый раз (как оказалось потом, Панютина, дочка одного генерала, умершего за год или за два перед этим), вдруг подошла ко мне.
— Я и мои сестры тоже принимаем участие. Весной мы тайно набирали книжки для народа в типографии Мышкина. Она арестована в начале лета. Мышкин теперь уехал за границу, а нас не тронули. Приходите к нам, если можно, сегодня же вечером.
— Непременно зайду!
Она написала мне свой адрес на бумажке.
— Смотрите, не потеряйте!
— Не потеряю!
— Не забудьте!
— Не забуду!
Когда я явился к ним вечером, оказалось, что у них уже было несколько знакомых, пришедших исключительно чтоб видеть меня, только что возвратившегося с большим успехом из народа.
— Триста верст прошел в народе! — кто-то шепотом сказал другому, и я понял, что это говорили обо мне и что триста верст казалось им чем-то необычайно громадным.
Их внимание очень мне льстило. Мой конфуз за принесенные назад книжки совершенно растаял перед таким явным удивлением по поводу моего путешествия со стороны этой новой для меня и очень юной компании.
Но мое счастье достигло наивысшей степени через два дня, когда я пришел к Григорию Михайлову, тому самому, который любил вставлять в свой разговор французские и латинские слова с дурным их произношением.
— Поздравляю! Поздравляю с огромным успехом! — встретил он меня со своими, как всегда, театральными манерами. — Слышал уже, все слышал!
— В чем же огромный успех?
— Как в чем? Вы устроили новый опорный пункт для восстания! Вы триста верст прошли в виде рабочего в народе под глазами все высматривающих властей! Обошли в виде крестьянина две губернии!
У меня как бы сразу открылись глаза. То, что мне казалось таким незначительным, бесполезным, принимало для моих друзей, находящихся в отдалении, грандиозные размеры! Им казалось, что мой кузнец, обещавший принимать таких, как я, — необыкновенное и важное открытие, какой-то удивительный крестьянский самородок, а самое мое путешествие в виде рабочего с запрещенными книжками в котомке среди становых и всяких сельских соглядатаев и доносчиков представлялось им не менее опасным, как если б я прошел поперек среди людоедов всю Центральную Африку!
Таково было тогда представление о недреманном оке правительства.
— Я, — продолжал Михайлов, усадив меня, — даже вдохновился, когда услышал о всем, что вы сделали, и написал стихи, посвященные вам. Позвольте вручить!
И, вынув из стола листок бумаги, он подал мне стихотворение, под заголовком которого, действительно, полными буквами стояло посвящение мне...
Уничтожить все вредное в жизни И народное благо создать. Он не мог равнодушно-лениво Выжидать измененья судьбы Тех бедняг, что несут терпеливо Крест тяжелый ужасной нужды. Он не мог выносить угнетенья И покорно несть рабства ярмо, Преклоняться пред грубым стесненьем И лелеять бесправья клеймо. И, презрев мелочные заботы, Не страшась тиранических гроз, Он ушел в мир нужды и работы, В мир отчаянья, горя и слез... И учил он страдающих братьев, И надеждой сердца наполнял, Вместе с ним они слали проклятья Тем, кто все у них в жизни отнял. Дни летели. Кипела работа, Но не дремлет гнетущая власть, Ее давит одна лишь забота, Как бы вниз с высоты не упасть. У тиранов повсюду есть уши, Тип Иуды с земли не исчез, Есть на свете продажные души, Властелины ж богаты, как Крез. И в тюрьму вождь народа был послан Для спокойствия сильных земли. Он погиб. Но друзья его после По дороге открытой пошли... И напрасны усилья тиранов. Дух свободы проникнет в народ, Рухнут все их безумные планы И исчезнет губительный гнет.Когда я прочел это стихотворение, у меня в буквальном смысле закружилась голова от счастья, но, с другой стороны, было очень стыдно. Я чувствовал, что не заслужил ничего подобного. Я не знал даже, как поступить, что сказать, что обыкновенно говорят в таких случаях? Несколько минут после прочтения я продолжал делать вид, что еще внимательно читаю, но в голове был полный хаос, и я не знаю сам, каким способом мой язык как-то совершенно неожиданно для меня заговорил.
— Какие хорошие стихи! Но это не похоже на меня.
— Почему не похоже?
— Да вот вначале вы говорите: «Непреклонная гордость во взгляде...» Никогда не будет у меня никакой гордости.
— Будет, будет! — восторженно заговорил он, ходя взад и вперед по комнате с теми же своими театральными манерами, к которым я давно уже привык, зная, что под ними скрывается очень искренняя, простая и отзывчивая душа.
— Но мне и не хочется гордости. Это самомнение. Мне хочется больше быть другом народа.
— Нет! Вам надо быть не только другом народа, но и его вождем! Друзей у него много, нужны вожди, и, когда вы им будете, вы и станете таким, каким я здесь описываю.
Я не хотел продолжать спора, я был так счастлив в глубине души.
Мне посвящают стихотворения! Значит, я действительно могу сделать что-нибудь особенное, выдающееся! Этого уже ждут от меня... И я не обману их ожиданий!
Я нарочно сказал Михайлову, что мне надо быть в другом месте, и, выйдя на улицу, тотчас же вынул его стихотворение. Я перечитывал его, идя сам не зная куда, и десятки раз наслаждался каждой строкой, пока не почувствовал, что знаю все наизусть и мне более нет нужды смотреть на бумажку, чтоб без конца повторять куплеты.
Стихотворение это сначала было пущено Михайловым в нашу публику в рукописном сборнике, а потом, через два года, с некоторыми вариациями со стороны переписчиков попало сначала в Дом предварительного заключения в Петербурге, где я тогда сидел, а из него уехало за границу вместе с различными стихотворениями политических заключенных и было напечатано среди них в женевском сборнике «Из-за решетки» в 1878 году.
Проходив по улицам несколько часов, я, опьяненный от счастья, пришел наконец к Армфельду, который в этот день был один, так как его мать и сестра уехали в свое имение в нескольких верстах от Москвы. Благодаря близости к имению и вследствие недостаточной поместительности их деревенского дома они не уезжали все вместе и на все лето из своего городского дома, а поочередно оставались в нем то тот, то другой. Постоянно жил в деревне только старший брат со своей женой, хозяйничавший в имении, разделяя доходы с матерью, сестрой и младшим братом, с которым я теперь виделся первый раз после моего возвращения из народа.
— Как поживает Лиза Дурново? — спросил я его, спешно рассказав о своем путешествии.
— У нее после твоего ухода вышла настоящая ссора с матерью. Мать потребовала, чтоб революционеры не переодевались в губернаторском доме, и очень негодовала на тебя, что ты так сделал. Лиза говорила ей, что ты не хотел этого, что она сама упросила тебя, но мать не успокоилась и на следующий день все рассказала губернатору. Губернатор же любит свою племянницу больше, чем кого другого на свете, и, перепугавшись за нее, тоже потребовал от Лизы полного прекращения ее необыкновенных знакомств. Лиза два дня плакала и потом прибежала ко мне с просьбой отвести ее к твоим товарищам, чтоб они ее скрыли у себя, переодели в крестьянское платье и тоже пристроили в народе.