Повести, очерки, публицистика (Том 3)
Шрифт:
Из отцовского дома, кроме страсти к нарядам, Антонина вынесла огромный запас всяких ходячих слов на разные случаи жизни и любила их кому- нибудь повторять. Теперь это выпало на долю Петюньки, и она усердно стала вытряхивать из себя всякую премудрость.
– Смолоду не научишь - потом покаешься. Учи малого, говорят, покуда поперек скамейки уложить можно, вдоль скамейки класть - в волость ходить. От людей - покор и себе-досада...
Петюнька не раз слыхал такие разговоры хозяйки и относился к ним с полнейшим равнодушием. А ждать приходилось -
– Ты что, стоять пришла; а не помогать?
– И опять полился поток всяких присловий о хозяине и его работниках.
Петюнька, как только мать перестала держать его за руку, шмыгнул к двери и с порога крикнул Фаине:
– Не могла сказать! Жалко тебе!
– и, переменив тон, похвалился: - А я и без тебя знаю! Слышал, как тетя Тоня с приезжим дядей разговаривала. Бумажную фабрику в лесу строить приехали!
– Что? Что ты, свиненок, плетешь? С кем я говорила?
– вскинулась хозяйка.
– А с дядей, который в кожаной фуражке! Еще Филей его звала, - крикнул мальчуган и захлопнул за собой дверь.
– Вот, стервец!
– хлопнула себя обеими руками по обширному животу хозяйка и опять набросилась на безответную мать Петюньки. Та отмалчивалась и вместе с Фаиной хлопотала у печки. Поток чужих слов нашел отклик только у матери Бурого. Старуха поддакивала снохе:
– Верно, Тонюшка, сказываешь. Так, так...
– Вскоре, однако, потянула на свое: - А печь видеть - это беспременно к печали... Помяни мое слово. И печь-то долгая-предолгая... Конца-краю ей не видно...
Люк сверху открылся, торопливо стал спускаться Бурый. Плотно закрыв за собой западню, зашипел на жену:
– Говорил тебе, - гости особые, а она расселась, сны с мамонькой распутывает! Пока уха варится, закусочку бы подала. Да получше, смотри! Из запертого шкапчика на погребице возьми две коробки. Грибочков тоже, огурчиков. Чтоб, значит, по-хорошему. Да переваливайся поживее, а то люди томятся.
– Ох ты, господи!
– вздохнула Антонина и стала "переваливаться" сначала за ключом от шкапчика, потом вышла на погребицу.
– Ну, скоро у вас?
– спросил Бурый у Фаины.
– Не задержим, не беспокойся, - ответила та и в свою очередь спросила: - Который высокий-то... в кожаной фуражке... Его как зовут?
– Не знаю, - небрежно ответил Бурый, потом добавил: - Все слышу: товарищ Преснецов да товарищ Преснецов... По-другому не зовут... Партийный, надо полагать... А тебе что? Зачем понадобилось? . ....
– Думала, - знакомый какой, - раз Антонина Архиповна с ним разговаривала...
– Разговаривала? Где?
– явно встревожился Бурый.
– Петюнька сказывал... Из окошка будто...
Дальше Бурый не мог слушать. Он выбежал из кухни, сильно хлопнув дверью.
– Будет теперь разговор, - сказала Фаина матери, на что та с укором отозвалась:
–
– Нельзя, мамонька, не встревать... Вижу, что тут какой-то обман советской власти подстраивают... А мне что? В стороне стоять да поглядывать? У меня, поди-ка, Вася за эту власть голову положил, да и нам с тобой она не чужая.
– Молчи-ка ты, - кивнула Антоновна на старуху.
– Не до нас ей, - успокоила Фаина, - свою долгую печь видит. Что-то у них разговор затянулся. Пойти послушать.
– И Фаина, захватив таз с рыбьей требухой, выскользнула во двор. Там увидела у погребицы мирно разговаривающих хозяев и услышала последний наказ Бурого:
– Ты виду не подавай, что знаешь... Будто отродясь не видала.
– То же и он говорил, - ответила Антонина и нарочито громко проговорила: - Ишь, вылетела подслушать, о чем хозяева беседуют. Житья мне не стало от роденьки-то твоей. Давеча вон их мозгленок успел подглядеть, как я с Филей перемолвилась. Прямо в гроб меня скоро загонят.
"Дай-то бог", - подумал Бурый, но вслух сказал совсем другое:
– Христос терпел и нам велел. Не прогонишь ведь по родственному положению.
– Обратившись к Фаине, Бурый строго приказал: - Без зову вверх не показывайся, а подавать станешь, не застаивайся.
– Какой мне в том интерес?
– ответила Фаина.
– Кто тебя знает... На что-то вон спрашивала, как приезжего зовут.
– Полюбопытствовала, не старый ли знакомец какой.
– А хоть бы и так... Не твое дело нос совать. Помни это.
– Буду помнить, Евстигней Федорыч! Хозяйское одно, наше другое.
– И мысленно обругала себя: "Дурой была, что им подсказала. Теперь легче спеться".
Однако тут же утешила себя:
"Все равно, вижу теперь, что тот этому пара. Тоже, видно, деревенский кулачище, только уж в город пробрался и к большому делу прилипает. Как вот отлепить такого?"
С этим вопросом Фаина не расставалась весь вечер, а он выдался хлопотливым. Антонина Архиповна после разговора с мужем проявляла необыкновенную энергию. Она вытащила самую лучшую посуду, придирчиво требовала, чтоб все было "собрано, как при тятеньке", посылала Фаину в огород за укропом и тмином и даже обратила внимание на лапти Фаины.
– Ты бы ботинки надела для такого случаю.
– Нету у меня, - угрюмо ответила та.
– Мои старенькие надень, - милостиво разрешила хозяйка, но Фаина сдерзила:
– На лапти, что ли, твои-то надевать? Иначе спадут.
В других условиях это вызвало бы целую бурю, но теперь хозяйка только поджала губы:
– Вон что! Ей добром, а она зубы скалит!
Поднимаясь не один раз вверх, Фаина больше всего следила за приезжим, которого назвала про себя щукой, видела, конечно, и других, но они ей казались менее интересными: "старый барин" быстро опьянел и чаще прежнего мотал головой и говорил одно и то же: