Повести писателей Латвии
Шрифт:
А сегодня в комнате на столе стоят розы, привезенные рижскими гостями. Мирта таких и не видала раньше: в середке цветок ярко-фиолетовый, бархатный, а снаружи бледноватый, будто налицо изнанкой смотрит. Дагния говорила, как называются-то, да из головы выскочило, на манер Гауи [3] вроде, а сорт будто французский. У нее вон округ дома тоже розы — красные, и розовые, и белые. А в начале лета распускается куст белого шиповника — не наглядеться! И ведь невелики цветки, а уж как пахнут! По цветкам пчелки бегают. Еще липа не зацветет, а соты в ульях уж полны, надо новые рамки класть…
3
Гауя — река в Латвии.
— Здесь так романтично, — сказала Дагния, вставая с кровати и потягиваясь. — За окном туман, мычит корова.
— И петух соловьем заливается.
— Не иронизируй, Мартынь! Мне действительно здесь нравится. Эти бревенчатые стены…
— Зимой щели ветер насквозь продувает.
— Ну и что! Зимой нам здесь не жить. А летом давай приедем? Босиком по росе походим… К тому времени, может, и я получу права. Объездим окрестности.
— Ладно, ладно.
— Ты соглашаешься, просто чтоб не спорить. Ну скажи, чем тебе не нравится этот хутор и тетя? Почему годами жили, как чужие? Старушка сердечная такая.
— Отец не очень-то роднился с нею.
— Почему? Сестра ведь…
— За богатого вышла, жадная стала. В последнее военное лето мы тут скрывались. Отец по хозяйству все делал, помогал добро сберечь. А она осенью, когда провожала в Ригу, дала пару килограммов старого сала, и все.
— Ну и что ж из этого?
— «Что, что»! Я скотину пас. И мать сложа руки не сидела. У тети одного полотна сколько было, все перекладывала, проветривала. Могла бы и нам за труды выделить кое-что. Помнишь, как тогда с тканями туго было! А эта знай приговаривает: «Вот сыночек возвернется…» А от Гедерта ни слуху ни духу.
— Так и не нашелся?
— Нет. Наверное, погиб в самом начале войны.
— Это он? — Дагния показала на свадебную фотографию на стене.
— Да. С Олитой. Перед самой войной поженились.
— А она где?
— Вернулась к своим родителям.
— Детей не было?
— Я же сказал, перед самой войной…
— Это всегда можно успеть.
— Ну вот, не успели! Тогда так не спешили.
— Сейчас медлить невыгодно. Налог за бездетность начинают высчитывать со дня регистрации.
— Я тебе напомню об этом, когда Угис приведет невестку с «приданым».
— Не пророчь! А это кто, на другой фотографии?
— Младший сын тети, Майгонис. Во время оккупации был схвачен и убит. Говорят, прятался, чтобы не взяли в «добровольцы».
— Когда вы здесь жили, он уже…
— Да, он тогда уже был на кладбище. Наверное, поэтому тетя буквально бредила возвращением Гедерта.
— Трагично.
— Что?
— Интересно. Мне как историку… Почему ты раньше ничего не рассказывал?
— Ты же не спрашивала. Даже на похороны дяди со мной не поехала.
— Ну, знаешь! Лицезреть чей-то труп…
— Свой-то вряд ли придется. Да и мало радости, по-моему.
— Ты посмотри, какие розы свежие, — Дагния сменила тему разговора. — Без центрального отопления — совсем другой процент влажности!
Мартынь не ответил. Цветы казались ему чем-то слишком незначительным, чтобы мужчине рассуждать о них, а про центральное отопление вообще не было смысла говорить: здесь его никогда не будет, так же как в городе никогда не вернутся к печам. Пусть женщина поахает в свое удовольствие. Он вышел на кухню умыться.
Хозяйка хутора открыла дверь коленом, потому что руки были заняты: в одной ведро с молоком, в другой — какой-то белый узелок.
Мартынь перекинул полотенце через плечо, подхватил узелок и положил на стол.
— В такую рань уже на ногах! — тетя вроде бы удивилась, но видно было, что она довольна родственником, который не валяется в постели до полудня, как это принято в городе.
— Кто рано встает, тому бог подает.
— Ну-ка, ну-ка… — бормотала Мирта. — Надо вымыть руки да посмотреть, что в этом узелке-то. Иду, гляжу, что-то белое лежит. Пощупала, вроде пирог, настоящий пирог… Давай-ка развяжем. Вишь и открытка приложена, цветы на ней какие красивые. На-ка, милый, прочти, что там, на другой-то стороне, написано. Я без очков уж не разберу.
Мартынь Тутер взял открытку. Почерк ясный, но рука не привычная к перу.
«Уважаемая соседушка, — прочел Мартынь. — Позволь в день твоего рождения приветствовать тебя словами поэта:
Дни, как жемчужинки в бусах, скользят, Вот уж в окошке алеет закат. Солнышко утром взойдет, как всегда, Счет продолжать твоей жизни годам.Доброго здоровья, радости и счастья в личной жизни желает семейство Веперисов».
— Вот, вот! Верная моя догадка, м-м-хм-хм-м, — закряхтела Мирта, потирая руки.
Мартынь улыбнулся, вспомнив, что так она всегда делала, когда бывала чем-нибудь очень довольна.
— Доброе утро! — Из комнаты вышла Дагния.
— Доброе, доброе! — приветливо откликнулась старушка. — Иди-ка погляди, какой пирог мне соседка Элга подарила. Сейчас разрежем или потом?
— Н-не знаю… — замялась Дагния, пытаясь угадать, какой ответ будет тетушке больше по душе.
— Тогда к вечеру оставим, — решила юбилярша. — Я нонче пару петушков зарежу, а вы, гуляючи, дойдите до дома на горушке, пригласите Веперисов на ужин. Сразу за лесом их дом-то, Мартынь небось помнит! Даумант, правда, тогда сопливый еще был, дружба-то не больно ладилась.
— М-м-хм-хм-м…
В день своего восьмидесятилетия Мирта сидела за праздничным столом и потихоньку покряхтывала от удовольствия, пока гости, встав, пели: «Здоровья и счастья, здоровья и счастья, здоро-о-вья!»
Мотив держал сосед Даумант, Мартынь громко, но не сказать, чтобы приятно, вторил, Элга тянула высоко, с дрожанием, особенно на «о-о-вья», а Дагния еле губами шевелила, видно, у бедняжки ни слуху, ни голосу.
Хозяйке хутора Леясблусас так и хотелось потереть руками, да нельзя, в правой рюмка с вином. Вот уж сколько лет свои дни рождения она проводила в одиночестве. А в прошлом году только перед сном, когда уж в постель ложилась, и вспомнила. Нет, не дело в себя зарываться, от людей отгораживаться. И хорошо сделала, что написала тогда Мартыню, — вот уж второй раз приехали. Теперь, слава богу, опять есть кого ждать. Сидишь все равно что в семье.