Повести
Шрифт:
Старик уставил на Филю недоумевающий взгляд, затем, помедлив, тихо спросил:
— Кого?
К Филе подскочил Николай.
— Не надо ему!
— Ага! — воскликнул Филя. — В темноте старика держите?
И опять к старику громко, во весь голос:
— Императора с престола сшибли! Царя больше нет! Земля — народу, власть — народу!
Старик часто–часто замигал, лицо его передернулось и, вдруг поняв, прохрипел:
— У–уйди–и, зме–ей, уйди–и!
24
Что-то происходит с моим отцом. Все Бремя о чем-то думает, нередко сам с собой разговаривает.
Сегодня несколько раз подходил ко мне, вот–вот уже готов о чем-то спросить, но, только тяжело вздохнув, отходил. Какие сомнения гложут моего отца?
Не о революции ли он так задумался? Может быть, его расстроило Мишино письмо? Брат ругает нас, что мы несмело выступаем против эсеров. Большое письмо его мы читали и теперь знаем, кто во Временном правительстве, как захватили власть меньшевики и эсеры. В последнем письме написал, что из-за границы приехал тот самый Ленин, книжки которого мы читали.
Но не письмо же брата является причиной тяжелого раздумья отца? Что же? Вероятно, его сильно поругал Николай за чтение библии.
Снова входит отец в избу и воровато оглядывается.
В избе никого нет, кроме меня с Павлушкой: мать куда-то ушла, Николька играет в бабки на просохшей луговине, сестренка в школе. На улице тепло, с крыши капает.
— Ты что такой? — ободряюще спрашиваю его. — Давай поговорим.
Как он оживился! Сел, понюхал табаку и меня угостил. Видно, обрадовался, что мы одни.
— Тятя, откройся, как попу на исповеди. Что тебя мучает?
— Ко псу его, попа, — сердито заявил отец.
— Неплохо сказано. Дальше?
Отец вздохнул и отозвался не сразу. Низко нагнул голову и задумчиво, будто не ко мне обращаясь, сказал:
— Библия мучает…
— Зачитался, что ль?
— Видать, так.
— Отец, — строго сказал я, — говорят, от библии много людей с ума посходило.
— Ия вот–вот рехнусь.
— Не советую. Брось ее читать. В одном месте в ней так, в другом напротив.
— Это шут с ней. Но ты гляди, сынок, — с горечью воскликнул он, — там в ней одни убийства, войны… — И, махнув рукой, замолчал.
— Договаривай, отец.
— Пост великий, а то бы сказал… Ну, как есть, грех один! — выкрикнул он. — Соблазн! Про баб, про этот… блуд! Развратницы какие-то они, продажные! А бог?.. Как… злодей! Сколько народу сотворил и погубил. Зачем? Нет, в этой книге одна… прокамация.
— Это что за «прокамация»?
— Затмение мозгов, — пояснил отец и начал приводить пример за примером из этих «прокамаций». У него хорошая память. — Сколь народу истреблено, не счесть. Какие кровожадные: режут, душат, камнями бьют. И на все божье благословенье. Прости меня, господи, и бог-то у них истинный… разбойник… Словом, озорник, — смягчил отец.
— Тятя, брось эти книги в печь. Голову они тебе мутят. А голова пригодится. Да и время не такое. С попами тебе не по пути. Ты слышал проповедь нашего? Не о святых делах говорил он с амвона; революцию клеймил, проклятия призывал, антихристом грозил. Ополоумел поп от революции. Но мы доберемся до него. Сорок пять десятин земли отберем. Читай газеты. Будем рай на земле строить. Хотя, правда, земля-то пока еще не вся наша.
Угрюмый
— Мучается… Кстати, о земле. Ты слышал: наши мельники в разведку к Сабуренкову ходили.
— Ну? — насторожился я.
— И утер он им нос. По десяти рублей за десятину требует. Они уже согласны на пять. Кокшайские по семь с полтиной дают.
— Значит, ходили тайком от нас? А нам, Павел, так и надо. Почитай, что пишет брат. Мы сами виноваты. Надо сход созвать. Пойдем к Семену.
И мы направились к нашему старшему другу, которому в эту слякоть нельзя было выходить на улицу.
Дни шли за днями — теплые, апрельские. Суровой и вьюжной зимы будто и не было. Вода сошла в низины, журчала по оврагам, где местами еще лежал ноздреватый, со слоем натекшей грязи, снег. На высоких местах земля уже подсохла. Слышно веселое пение жаворонка, этой ранней птахи, спутницы пахарей и пастухов. Стадо еще не выгоняли в поле. Лишь овцы паслись на небольшом клине выгона. Рядом, там, где раньше был широкий выгон, — пахота Гагариных.
Пора сева приближалась. Встречаясь, мужики говорили о земле Сабуренкова, Климова, Стогова и Шторха. Было два собрания всего села. Многие соглашались с нами, но эти же люди кивали головами, когда другие говорили «разумные слова». Расходились, снова сходились, спорили, кричали, ругались. На последнем собрании, когда стало точно известно, что Сабуренков и другие помещики хотят сдать землю соседним деревням, народ неожиданно выбрал уполномоченных. Сначала послали к Сабуренкову узнать, что он хочет, поговорить об аренде, затем решили отправиться к другим помещикам, которые тесно сплотились возле самого богатого и умного из них — Сабуренкова.
Яркий солнечный майский день. Тихо и тепло в полях. Весенние запахи молодой травы, зеленеющей озими, преющей земли густо переполняют воздух. И кажется, не идешь по земле, а летишь к неподвижным облакам, в бездонную глубину неба. Хочется петь, бегать по полям, но… мы, уполномоченные, опираясь на палки, идем важно, как почтенные старики. За нами — пестрая толпа народу. Звучат песни и гармошка.
Впереди шагает Филя Долгий, за ним мы с Павлушкой, сзади — Степка, еще два мужика и вдова–солдатка. Все ближе и ближе имение Сабуренкова. Уже виден с пригорка его дом, сад, постройки, пруд за садом. А сердце бьется все тревожнее. Я знаю, что на мою долю выпадет самая тяжелая часть разговора с помещиком, и обдумываю, с чего начать этот разговор. Молодежь повернула в небольшую дубовую рощу, а мы, минуя гумна и амбары, направились липовой аллеей к высоким воротам имения.
Ворота заперты,, но через ограду видно: возле конторы стоит лошадь под седлом. Скоро из конторы вышел человек, мельком взглянул на нас, сел на лошадь и, пригнувшись, словно над ним завизжали пули, садом помчался в тот конец, откуда идет дорога на Кокшай. Вышел еще человек. Оглянулся и поспешно скрылся.
— Чего мы стоим, как бараны у новых ворот, — не утерпел Филя, — стучать, ломать надо.
— Филипп! — окликнул я. — Откроют и так, не горячись.
К воротам действительно подходил старик–садовник. Шел он медленно в сопровождении нескольких огромных собак. Они беспрестанно брехали, то подбегая к воротам, то снова мчась к садовнику.